Джек Мэтлок - Смерть империи

Оратор за оратором бросали в толпу прямые призывы к политическому действию, и я уж стал подумывать, не превратит ли это похороны в политическую демонстрацию. А потом я понял, что, по крайней мере, в данном случае это уместно. Именно этого желал бы Сахаров; чтобы смерть его придала сил кампании за достижение целей, им поставленных.

Короткий декабрьский день начал клониться к закату еще до того, как мы отправились на кладбище. Елена Боннэр избавила нас от всякой неуверенности, можем ли мы с Ребеккой считаться причисленными к «близким друзьям и родственникам», отыскав и попросив нас сопровождать семью на кладбище. Там, при свете свечей, мы видели, как она в последний раз поцеловала покойного, как накрыли гроб крышкой и как опустили его к месту последнего упокоения. Каждый из нас по очереди бросил в могилу горсть земли. Человек, который — больше чем кто–либо из современников — олицетворял совесть своей нации, ушел навсегда.

Когда мы с трудом пробирались к машине по узким кладбищенским проходам, я вдруг осознал, что больше не чувствую холода. В отличие от речей, звучавших днем, церемонии у места погребения были человечными, не политическими. Своей нации — и миру — Сахаров оставил не столько политическую программу, какой бы, в его случае, восхитительной она ни была, сколько отношение, моральную позицию. Мне вспомнились послания, которые днем раньше принесли люди во Дворец молодежи и сегодня днем — на похороны, я попытался воспроизвести и дополнить их лозунги в своем сознании. «Простите нас за то, что мы молчали, когда вас мучили». «Больше никогда не утратим мы мужества подняться против тиранов». «Вы указали нам на долг русской интеллигенции».

Русское понятие «интеллигенция» наделено богатством моральных обертонов. Интеллигент не просто «интеллектуал», но человек познания и культуры, отдающий себя благу общества. Не докучающий своими благодеяниями, но личность наделенная моральным компасом.

Именно непогрешимый моральный компас Сахарова оставил свой след в его соотечественниках. Скорбь их была очевидна, приверженность их ясна. Но я не мог не думать о том, как они на самом деле поведут себя, когда придет время испытаний. Понадобился август 1991 года, прежде чем я получил ответ.

Всю осень напряжение в Прибалтике продолжало расти, подхлестываемое ожиданием местных выборов в начале 1990 года. До республиканских компартий стало доходить, что они могут оказаться в стороне от предстоящих выборов, если не приложат больших усилий по обработке общественного мнения. Единственное, что могло их спасти, это поддержка независимости.

Сильнее всего лихорадка отделения трясла Литву, где компартия первой поддержала независимость. Все больше и больше членов партии требовали, чтобы литовская партия порвала с Коммунистической партией Советского Союза, если последняя откажется от реорганизации по федеральному принципу с предоставлением каждой входящей в состав КПСС партии свободы действия, Прикованная к Москве, партия непременно потонет в выборном прибое.

Горбачев вызвал в Москву все литовское руководство на небывалое совместное заседание с Политбюро КПСС, но его попытка запугать литовцев не удалась. Руководитель литовской партии Альгирдас Бразаускас объяснил Горбачеву, что партия не выживет как самостоятельная политическая сила в Литве, если не дистанцируется от Москвы. Горбачев этот аргумент отверг, а вместе с ним и всякую мысль о перестройке партии на федеральных началах. Партии предстояло оставаться единой, под московским контролем.

Столкнувшись с выбором: совершить в угоду Горбачеву политическое самоубийство или ослушаться его и тем сохранить себя на предстоящих выборах, — литовцы настаивали на своем сепаратистском курсе. Вернувшись в Вильнюс после схватки на Политбюро, Бразаускас объявил, что литовская партия в соответствии со своими планами продолжит подготовку к съезду. Теперь развод стал неизбежен. Опросы показывали, что всего 16 процентов членов партии в Литве были против разрыва. Поскольку нелитовцы составляли более 16 процентов населения республики, это означало, что некоторые этнические русские и поляки совместно со своими литовскими соседями поддержали независимость.

20 декабря 1989 года съезд Коммунистической партии Литвы, собравшись в Вильнюсе, провозгласил ее независимость от Коммунистической партии Советского Союза. Менее одной пятой делегатов не согласились с этим, покинули съезд и заявили, что сохраняют свои связи с Москвой.

Горбачев тут же созвал экстренный пленум Центрального Комитета для поисков выхода из кризиса, устроенного литовцами, Несмотря на то, что съезд литовской партии пользовался в Литве поддержкой подавляющего большинства ее членов, Горбачев упрямо противился их решению и категорически настаивал на сохранении единой Коммунистической партии, а не на перестройке партии на федеральных началах, как убеждали его некоторые, в частности Александр Яковлев. Слова Горбачева были полны драматизма:

«Разве не ясно, что, в случае, если мы перейдем эту черту (заменив единую структуру партии федеральной структурой), то, можно сказать, сознательно поведем дело к расчленению СССР, а это исторический тупик для всех народов Советского Союза?» [60] Правда, 26 декабря 1989 г.

Я с удивлением читал в газете на следующий день этот довод. Положим, я допускал, что Горбачев мог счесть невозможным в данный момент открыто поддержать федерализм в партии, зато никак не понимал, зачем ему было нужно отвергать его в столь категорических выражениях. В конце концов, если он намерен создать настоящую федерацию, то следовало бы оставить открытой возможность федеральной структуры для партии. Более того, настаивая на том, чтобы статус Литвы оставался таким же, как и любой другой советской республики, он закрывал дверь перед перспективой отнестись к прибалтийским республикам по–иному, чем к остальным двенадцати. Всего за день до его выступления на пленуме Съезд народных депутатов одобрил резолюцию, объявившую нацистско–советский пакт незаконным. На мой взгляд, он поступил бы мудро, придержав в запасе довод, что к прибалтийским государствам следует относиться иначе, чем к остальным республикам, из–за допущенной исторической несправедливости, однако слова Горбачева, похоже, исключали подобную возможность.

В пространной речи Горбачева содержался еще один аспект, обеспокоивший меня. Устроив разнос «Саюдису» и раскольникам из числа литовских коммунистов, Горбачев обвинил их в том, что они пытаются «интернационализировать» вопрос, «стучась в двери» американского посольства в Москве и Белого Дома в Вашингтоне. Раньше в заявлениях прибалты обвинялись в погоне за советом из–за рубежа, но на сей раз Горбачев впервые публично упомянул о встречах прибалтов с нами. Эти контакты явно раздражали его, а поскольку я намерен был продолжать их, то задумался, получает ли он точную информацию. Слова его пробудили подозрение, что КГБ препарирует свои доклады, дабы «доказать», что литовцы и другие прибалты действуют по нашему наущению.