Джек Мэтлок - Смерть империи

Как бы то ни было, но вместо того, чтобы разрешить проведение демонстрации и использовать ее как аргумент в пользу реформ, Горбачев попытался воспрепятствовать ей. Пошли слухи о намерениях прибегнуть к насилию, людей предупреждали об опасности, советовали держаться в стороне. Верховный Совет выступил с заявлением, в котором настоятельно указывалось, что разрешаются только санкционированные властями демонстрации в определенных местах. Премьер–министр Рыжков выступил по телевидению, убеждая граждан оставаться дома. Наконец, демонстрантам позволили собраться в Парке Горького, пройти по широкому московскому Садовому кольцу до площади напротив Министерства иностранных дел, однако в город были вызваны войска для усиления милицейских кордонов, закрывавших демонстрантам путь к центру столицы, к Кремлю.

Обычно я держался подальше от политических демонстраций, поскольку не подобает иностранному дипломату быть замеченным в поддержке каких–либо политических фракций, а меня слишком хорошо знали, чтобы я остался незамеченным. Тем не менее, этой демонстрации предстояло пройти всего в двух кварталах от нашей резиденции, и мы с Ребеккой прошлись пешком, чтобы посмотреть на нее с тротуара, просто ощутить, что это такое. Мы увидели, что официальная шумиха и предосторожности были излишни. Все было мирно, и атмосфера скорее походила на праздничное шествие. Около ста тысяч демонстрантов собрались у Парка Горького и мирно двинулись по Садовому кольцу к Смоленской площади, где успели соорудить трибуну для выступлений. Никто не пытался двинуться к центру города, не говоря уж о том, чтобы идти штурмом на Кремль. Да и речи не были особенно революционными: они попросту призывали к тому, чего много месяцев добивались Межрегиональная группа и Демократическая платформа. Мое внимание привлек громадный транспарант, на котором было начертано: «Семьдесят два года по пути в Никуда». Это не очень–то отличалось от того, что в последнее время имел в виду Горбачев.

Именно поэтому официальная реакция на подготовку этой демонстрации вызвала горечь у демократического движения. Неужели Горбачев настолько поверхностно понимает демократию, что прибегнет к силе, дабы не допустить свободу слова и собраний? Вызов в Москву войск для предотвращения нападения на Кремль, которое никогда и никем не планировалось, свидетельствовал в самом лучшем случае о неверной оценке ситуации, да кто же одобрит сильного деятельного президента, проявившего столь неразумную подозрительность? Сопротивление планам Горбачева в отношении президентства росло.

Через два дня после демонстрации, когда предложение установить президентскую систему правления было наконец внесено в Верховный Совет, многие члены Межрегиональной группы критиковали его как ошибочное. Большинство соглашались: президентскую систему в конечном счете установить следует, — но считали, что соответствующее законодательство составлено чересчур поспешно и давало слишком много власти президенту.

Я следил за ходом обсуждений по телевизору в тот вечер и заметил по лицу Горбачева, как росло его раздражение, по ходу того, как оратор за оратором вставал и выискивал какой–нибудь недостаток в проекте, предложенном Председателем. Перед самым голосованием Горбачев взял слово, чтобы защитить предложенное. Лицо его искажала нервная усталость, а в речи звучало больше оправданий и эмоций, чем нужно. В конце концов, он должен был знать, что располагает необходимым числом голосов, так что от него, похоже, ничего больше не требовалось как заявить, что внесенным замечаниям будет уделено должное внимание, прежде чем Съезд народных депутатов соберется для изменения Конституции.

Выступление было не слишком убедительным, впрочем, слова Горбачева уже не влияли на исход голосования. Подавляющим большинством голосов Верховный Совет проголосовал за созыв 12 марта чрезвычайного Съезда народных депутатов для принятия законопроекта о создании президентской системы правления как основы конституционных изменений.

В отличии от многих своих коллег по демократическому движению Борис Ельцин голосовал за предложение Горбачева. Пытался ли он снискать расположение Горбачева или попросту хотел учреждения поста, чтобы впоследствии занять его самому? Точный ответ известен только самому Ельцину, но в те времена в частных беседах он все еще говорил, что ничего так не желает, как оказаться в команде Горбачева.

Литве не удалось провести республиканские выборы до конца 1989 года, как надеялись посетившие меня в июле активисты «Саюдиса», однако их провели 25 февраля 1990 года, несколько раньше, чем выборы в большинстве остальных республик. Как и ожидалось, «Саюдис» победил с подавляющим преимуществом. 4 и 8 марта были проведены последующие туры выборов, и 10 марта была назначена первая сессия нового литовского Верховного Совета.

Похоже, события развивались так, как предрекали навестившие меня литовцы. Более двух третей членов их нового парламента были избраны на платформе независимости. Можно было предположить, что одним из самых первых актов станет принятие формальной декларации независимости, но когда это точно произойдет, было не ясно.

Вскоре после литовских выборов мы получили просьбу встретиться с лидерами «Саюдиса» 7 марта, вдень, когда они намеревались быть в Москве. Цель их визита состояла в том, чтобы рассказать о положении в Литве после выборов. Я пригласил их прибыть в Спасо—Хауз в одиннадцать часов.

В тот день, проснувшись, я почувствовал, как голова у меня раскалывается, а все тело охватывает жар: было похоже на начало «суточного гриппа», обычного в Москве в это время года. Жестокость его, как правило, равнялась быстротечности. Я подумал, не провести ли мне день в постели, дабы покоем победить болезнь. Однако не успел я посоветоваться с нашим доктором, как из посольства сообщали, что Шеварднадзе просил меня повидаться с ним частным образом по срочному делу в десять часов. МИД расположен всего в трех кварталах от Спасо—Хауз, и я частенько ходил туда пешком, однако на сей раз, хорошенько закутавшись, я воспользовался машиной.

Обычно во время наших с Шеварднадзе встреч в комнате присутствовало по крайней мере еще два человека: каждый из нас прибегал к услугам референта для записи обсуждавшихся тем. Часто людей было еще больше, поскольку Шеварднадзе нередко приглашал присоединиться к нам заместителя или специалиста в вопросах, которые предстояло обсудить. На сей раз, однако, в кабинете были только мы вдвоем.

Шеварднадзе тепло поприветствовал меня, храня серьезное выражение на лице, извинился за столь спешное приглашение и предложил мне сесть на мое обычное место, на диване возле его кресла. Вошла секретарша, поставила ему чашку чая с молоком и чашку черного кофе мне и вышла. Я был частым гостем здесь, и она знала, что я предпочитаю. Шеварднадзе вынул из папки лист бумаги с записями, сделанными от руки, и положил его перед собой. Я обратил внимание, что текст был на его родном грузинском языке, а не по–русски. Записи явно делались им самим.