Джек Мэтлок - Смерть империи

Ландсбергис объяснил, что они пришли проинформировать нас о готовящемся созыве на выходные литовского Верховного Совета, который скорее всего провозгласит независимость. У литовцев два вопроса: во–первых, как отнесутся Соединенные Штаты к провозглашению независимости, и, во- вторых, имеется ли между Соединенными Штатами и Советским Союзом какое–либо понимание в национальном вопросе.

Провозглашение независимости, ответил я, не приведет, как я уже имел случай сообщить некоторым из членов группы прошлым летом, к автоматическому признанию со стороны Соединенных Штатов. Как правило, Соединенные Штаты признают любое особого рода правительство, лишь когда оно действенным образом контролирует свою территорию. Само по себе провозглашение независимости такого контроля литовцам не даст, следовательно, у них нет оснований ожидать признания.

Что касается второго вопроса, то у США, уверил я, не существует никакого «понимания» с Советским Союзом в отношении национальностей. Иногда, пояснил я, мы обсуждали такие проблемы, но только в том смысле, что разъясняли друг другу свою политику в соответствующей сфере. Мы постоянно вновь и вновь ставили советские власти в известность о нашем отказе признавать прибалтийские государства в качестве части Советского Союза, и эта позиция не претерпела изменений.

Ландсбергис заметил, что Литва большую часть потребляемой нефти получает из Советского Союза, и, таким образом, окажется уязвимой, если этому потоку суждено прерваться. Помогут ли Соединенные Штаты Литве, если Москва прекратит поставки нефти? Я ответил, что не вижу, каким образом Соединенные Штаты сумели бы помочь, если учесть, что все литовские порты и воздушное пространство окажутся под контролем Москвы.

Прежде чем откланяться, я поинтересовался, отчего они так спешат провозгласить независимость именно в эти выходные. Выбор времени имеет решающее значение, ответил Ландсбергис, потому что они намерены успеть сделать это до того, как Горбачев окажется облечен властью президента. Литовцы были убеждены, что Горбачев стремится получить дополнительные полномочия, дабы сокрушить их движение независимости.

Отметив, что ни в коей мере не могу говорить за Горбачева, я все же счел необходимым довести до сведения литовских гостей, что их суждение никак не соответствует тому, о чем нам говорили советские официальные лица. Они говорили нам, что Горбачев твердо намерен не применять силу, но станет рассматривать провозглашение независимости до принятия Съездом решения о президентстве как провокационный акт, способный повлечь за собой насилие. Ручаться за такую установку мы не можем, добавил я, но мы не располагаем никакими фактами, которые противоречили бы ей.

— Мы ему попросту не верим, — парировал Ландсбергис. — Власть ему нужна, чтоб разбить нас!

— Не хотите ли вы сказать, что сейчас у него нет власти применить против вас силу, захоти он того? — задал я вопрос. Молчание. — Я не вижу, чем президентство хоть как–то облегчит ему использование силы против вас, — заметил я. И заключил повторением того, что давать совет я не намерен, но гостям следует понимать, что я расцениваю ситуацию не так, как они.

Пробыв с группой минут пятнадцать и чувствуя себя все хуже и хуже, я откланялся и, попросив литовцев остаться и продолжить разговор с моими коллегами, поднялся наверх, в кабинет, Прежде чем принять предписанное доктором лекарство, я набросал отчеты о событиях этого утра и отослал их в посольство для передачи в Вашингтон. Затем я попытался обрести покой, поскольку необходимо было выздороветь до того, как наступят обещавшие стать хлопотливыми выходные дни.

————

К вечеру я почувствовал себя лучше и смог принять участие в семинаре американских и советских ученых, организованном нами для обсуждения понимания Достоевского в современном мире. Обсуждение проходило живо, бередило мысль и воображение (один московский литературный журнал впоследствии опубликовал отчет о нем), но я, признаться, с трудом вникал в обсуждаемый предмет. Предупреждение Шеварднадзе о надвигающейся угрозе военного переворота было достаточно правдоподобно, чтобы вывести меня из равновесия. Меня охватило ощущение, что литовцы не полностью отдают себе отчет в том, на какой риск идут, и я не мог взять в толк, почему так важно для них провозгласить независимость именно до того, как Горбачев станет советским президентом. Пожелай он сокрушить их, так и сделал бы, не взирая ни на какие сроки провозглашения.

Мысль, будто Горбачев стремится к президентству для того лишь, чтобы свалить литовцев, на мой взгляд, была лишена смысла. Куда более вероятно, что он рассматривал президентство как способ высвободиться из–под опеки партии и обрести больший контроль над силами, громко призвавшими обрушиться на прибалтийские государства. Коли так, то прибалтам следовало бы приветствовать такой шаг, а не пытаться воспрепятствовать ему. Впрочем, это было всего лишь мое мнение, и оно — без какого–либо доказательства с моей стороны — вряд ли пленило бы наших прибалтийских друзей.

Едва семинар закончился и гости разошлись, раздался звонок из Вашингтона, Звонил мой старый приятель Стэплтон Рой, бывший тогда ответственным секретарем госдепартамента (и впоследствии ставший послом в Китае). Он хотел уведомить меня, что мои послания привлекли внимание самого президента и к утру я, вероятно, получу дальнейшие указания.

Предвидение Роя оказалось, как всегда, точным. На следующее утро в 7:15 (11:15 ночи в Вашингтоне) он снова позвонил и передал, что мне следует найти Шеварднадзе и подробнее обсудить с ним ситуацию. Хотя 8 марта в СССР праздничный день и официально учреждения не работают, дежурный по министерству иностранных дел сообщил нам, что Шеварднадзе с удовольствием примет меня ближе к вечеру. Позже известили, что меня будут ждать к 6:00 вечера.

Простуда моя прошла, я чувствовал себя почти нормально, так что отправился в министерство пешком. Не было никакой необходимости вызывать пересуды о том, почему это американскому послу приспичило встречаться с советским министром иностранных дел в праздник, а такое могло бы случиться, если бы мою казенную машину с американским флагом заметили у входа в министерство.

После недолгого ожидания Шеварднадзе меня принял. Он был один, как и за день до этого. Я сообщил, что президент и государственный секретарь самым внимательным образом отнеслись к его позавчерашнему посланию и не предпримут ничего, что добавило бы напряженности в ситуацию, о которой поведал министр. Затем я кратко рассказал ему о своем разговоре с литовцами накануне. Хотя я считал, что, захоти Шеварднадзе, он получил бы запись от КГБ, но уже начал подозревать, что донесения КГБ не всегда точны, а потому решил: совсем неплохо, если они с Горбачевым получат описание этой встречи прямо от меня. Она ведь, что ни говори, носила конфиденциальный характер.