Людовик-Филипп Сегюр - Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789

В то время князь Потемкин, всегда старавшийся вредить нам, запретил нашим купеческим судам вход в русские порты Черного моря под тем предлогом, что должно скрыть от нас приготовления и вооружения, которые там производились. Я жаловался на это нарушение нашего торгового трактата и подал русскому правительству об этом подробную записку, которую нельзя было опровергнуть. Мне дали даже почувствовать, что разделяют мое мнение; но нельзя было противиться влиянию Потемкина, а он долго не соглашался на требуемые уступки. Когда я настаивал, императрица, отклоняя прямой ответ, жаловалась на поступки врагов и бездействие своих союзников.

В это время она принуждена была подчинить свою гордость благоразумию: она вывела войска свои из Польши, чтобы предупредить их столкновение с Пруссиею. Вместе с тем ей хотелось знать, может ли она рассчитывать на вас в том случае, если Фридрих-Вильгельм, не смотря на эту уступку, начнет войну, что, по словам ее, он обещал полякам и шведам. Понятно, что я в то время мог ограничиться неопределенным ответом. Это было в январе 1789 года: королевская власть во Франции была в опасности; финансы расстроились; дефицит увеличивался; вместо того, чтобы поправить положение дел, государственные чины разделились на партии. Прежде все сословия соединялись против произвола власти и закоренелых злоупотреблений; но теперь положение дел изменилось. Толковали не только об экономии и свободе, но и о равенстве. Нужно было решить, как подавать голоса — по сословиям или поголовно, или, лучше сказать, приходилось решить — останутся ли сословия отдельными, сохранятся или падут их преимущества, изменятся или рушатся наши старинные установления; наконец приступим ли мы к благоразумной реформе, или к бурной революции. Между тем возникла борьба между аристократиею и демократиею; первые вспышки ее взволновали умы, возбудили страсти; довольно сильная партия упрямо защищала старый порядок вещей и привилегии. Народное большинство желало и требовало преобразований и на стороне его было много дворян, одушевленных желанием свободы. После долгого покоя ни у кого не было опытности, которая бывает грустным и запоздалым плодом заблуждений, ошибок и несчастий. Правительство слабое и беспечное ничего не приготовило, ни на что не решилось; давно уже сила его истощилась; оно очаровывалось остатками ложного блеска; в короткое время оно двадцать раз изменяло систему и министров, и общество лишило его своего доверия. Трон походил на колесницу с надломившейся осью, уносимую конями, которые закусили удила. Последнюю неосторожность сделали, собрав выборных народа близ столицы, у источника неудержимых страстей огромного населения, так что королевская власть была предоставлена всем ужасам этой бури и всем переменам и превратностям судьбы. Неудивительно ли было, что в такую пору иностранные державы просили и ожидали помощи нашего оружия? Из этого видно, как несправедливо теперь обвинять французов в бедствиях, насилиях и пороках революции, которые подготовлялись временем, которые нельзя приписать только известным лицам, и которые наконец ни у нас, ни в других странах не были ни ожидаемы, ни предвидены. Дело в том, что с одного конца Европы до другого просвещение, философия и разум так далеко шагнули в последние два века, что идеи права, порядка и свободы распространились повсюду, начала нравственности и справедливости торжествовали над предрассудками, и умы были расположены к замене произвола и насилия законным порядком. Поэтому сначала приговоры наших парламентов, оппозиция их, проекты Тюрго, действия и сочинения Неккера, речи Мальзерба, слова, произносимые в академиях, возбудили всеобщее одобрение и удивление. Это сочувствие было естественно; это была жажда разумной свободы. Но когда стремление к равенству взяло верх, и частные интересы пришли в столкновение, то все переменилось, и везде высшие, владычествующие классы были или считали себя в неприязненном положении к народу. Таковы были настоящие причины долгих бурь, теперь еще едва утихнувших; можно ли было ожидать их или отвратить? Точно ли можно указать тех, которые их возбудили или усилили своими пылкими страстями, своим неразумным сопротивлением? Пристрастие отвечает утвердительно, но разум говорит: нет. При всем том, неудовольствие государыни по случаю застоя южной армии, смуты в Польше, угрозы Англии датчанам, происки и враждебные замыслы Пруссии, наконец наше безучастие и бездействие, все это не так тревожило государыню, как успехи шведов в Финляндии. Так как она лично распоряжалась военными действиями на севере, то неудачи и успехи военачальников в крае, близком от столицы, сильно озабочивали ее. К тому же гордость ее страдала при виде слабого короля, вредящего ее могуществу и славе. К несчастью, она поставила во главе армии двух генералов: Мусина-Пушкина и Михельсона, из которых первый был недовольно деятелен, а второй недовольно благоразумен. Михельсон сначала смелым натиском и с малыми силами разбил шведов под Кюри [130], но после того был отбит с уроном и ранен. Между тем как Мусин-Пушкин послал отряд для занятия области Саволакс, Густав с 10 000 войска вступил в русские пределы. Пушкин отступил, ожидая, чтобы флотилия принца Нассау-Зигена, стоявшая уже под Выборгом, подошла к Фридрихсгаму.

В это время при дворе совершилась свадьба графа Мамонова и он женился на княжне Щербатовой. Вслед за тем, прежде чем молодые выехали из Царского Села, императрица возобновила свой веселый образ жизни. Во дворце заметна была одна только перемена: придворные, русские и иностранцы, которые прежде каждый вечер толпились у Мамонова, совершенно его покинули, когда он впал в немилость. Так как и мне он не раз доказывал свое расположение, то я при этом случае счел долгом показать ему, что я это помню. Я пошел к нему, и в первый раз, во все наше знакомство, мне случилось быть с ним наедине. Императрица узнала об этом и, при всем дворе одобряя мой поступок, высказалась презрительно о подлости людей, удаляющихся от человека, которого еще недавно восхваляли и величали. Не должно ли снисходительно смотреть на некоторые недостатки этой женщины, которую де-Линь назвал Екатериною Великим, когда она выказывала столько гордости, доброты и великодушия?

Удаление всех от Мамонова после того, как его так окружали почетом, не может быть удивительно при тех общественных условиях, в которых находилась Россия… Я могу привести еще случай, возбудивший во мне грустные мысли и тем самым еще более укрепивший во мне любовь к свободе, несмотря на все беды, которыми окружают ее и враги, а иногда и друзья ее. Поль Джонс, разделявший победы с Нассау-Зигеном, возвратился в Петербург. Враги его завидовали человеку, которого они считали бродягой, бунтовщиком и корсаром, и решились погубить его. Клевета была возведена на него подлыми завистниками, и, конечно, напрасно, приписывали ее английским офицерам русского флота и купцам из их соотечественников. Хотя англичане и не скрывали своего нерасположения к Джонсу, но не следует всех их заподозревать в низкой интриге, которая была делом двух или трех людей, оставшихся неизвестными. Американский контр-адмирал был хорошо принят при дворе, часто бывал на обедах у императрицы и вошел в лучшее общество столицы. Вдруг он получает от императрицы приказание не являться более ко двору. Он узнает, что его обвиняют в бесчестном оскорблении невинности четырнадцатилетней девушки, над которою он употребил дерзкое насилие, и что, судя по предварительным справкам, он будет судим в адмиралтействе, где служат несколько английских офицеров, сильно не расположенных к нему. Только что это приказание сделалось известно, все покинули несчастного американца, — перестали с ним говорить и кланяться и отказывались принимать его. Кто вчера еще ласково встречал его, теперь избегает его, как зачумленного; никто не хочет защищать его, ни один чиновник не хочет его слушать, даже слуга отходит от него. Поль-Джонс, которого подвиги восхваляли, дружбы которого заискивали, вдруг стоит один посреди огромного общества; Петербург, столичный город, для него пустыня. Я отправился к нему; он был тронут до слез моим посещением. «Я не хотел, — сказал он мне, — постучаться у вашей двери; я мог ожидать новой обиды, а она была бы мне чувствительнее всех других. Тысячу раз я рисковал жизнью: теперь я желаю смерти». Его взгляд и оружие на столе указывали на его печальную решимость.