Екатерина Сушкова - Записки

Екатерина Александровна Сушкова

(С неизданной миниатюры, хранящейся в Пушкинском Доме)

«Теперь я не пишу романов, — я их делаю» — вот признание, брошенное самим Лермонтовым в одном из писем его к А. М. Верещагиной о последних перипетиях любовной игры, инсценированной им в столичных светских гостиных зимою 1834–1835 г.

Правда, участники этого своеобразного «театра для себя» приняли им навязанные роли всерьез, легко уверили и себя и других, что все действия, положения и реплики их подсказаны самою жизнью, а не условностями Лермонтовского либретто, но, благодаря этим неожиданным иллюзиям персонажей, втянутых поэтом в игру, хитро заверченная им интрига сделалась еще напряженней, а переплет тонких художественных измышлении и вольных гусарских проказ еще искуснее и сложней.

Литература властно вторгалась в затхлый, догнивающий быт. Кодексы чисто книжных построений, лишенных, казалось бы, всякой действенности, легко соперничали с обессмысленными нормами жизненного обихода класса, осужденного на смерть, с постулатами «мира призраков», как определили бы Лермонтовское окружение этих лет сверстники поэта, петербургские и московские гегелианцы.

«Вступая в свет, — пишет Лермонтов и указанном выше письме, — я увидел, что у каждого был какой нибудь пьедестал: хорошее состояние, имя, титул, связи… Я увидал, что если мне удастся занять собою одно лицо, другие незаметно тоже займутся мною, сначала из любопытства, потом из соперничества. Я понял, что m-lle С[ушкова], желая изловить меня, легко себя скомпрометирует со мною. Вот я ее и скомпрометировал, насколько было возможно, не скомпрометировав самого себя. Я публично обращался с нею, как если бы она была мне близка, давал ей чувствовать, что только таким образом она может покорить меня. Когда я заметил, что мне это удалось, но что один дальнейший шаг меня погубит, я прибегнул к маневру. Прежде всего, на глазах света я стал более холодным к ней, а наедине более нежным, чтобы показать, что я ее более не люблю, а что она меня обожает (в сущности, это неправда). Когда она стала замечать это и пыталась сбросить ярмо, я первый публично ее покинул. Я стал жесток и дерзок, стал ухаживать за другими и под секретом рассказывал им выгодную для меня сторону истории. Она так была поражена неожиданностью моего поведения, что сначала не знала что делать и смирилась, что подало повод к разговорам и придало мне вид человека, одержавшего полную победу; затем она очнулась и стала везде бранить меня, но я ее предупредил, и ненависть ее показалась и друзьям и недругам уязвленною любовью. Далее она попыталась вновь завлечь меня напускною печалью, рассказывала всем близким моим знакомым, что любит меня; я не вернулся к ней, а искусно всем этим воспользовался. Не могу сказать вам, как все это пригодилось мне; это было бы слишком долго и касается людей, которых вы не знаете. Но вот смешная сторона истории. Когда я увидал, что в глазах света надо порвать с пою, а с глазу на глаз, все таки, еще казаться ей верным, я живо нашел прелестное средство — написал анонимное письмо: «М-elle, я человек, знающий вас, но вам неизвестный… и т. д.; я вас предупреждаю, берегитесь этого молодого человека М. Л. Он вас погубит и т. д. Вот доказательства (разный вздор) и т. д.» Письмо на четырех страницах… Я искусно направил это письмо так, что оно попало в руки тетки. В доме — гром и молния… На другой день еду туда рано утром, чтобы, во всяком случае, не быть принятым. Вечером на балу я выражаю свое удивление Екатерине Александровне. Она сообщает мне страшную и непонятную новость, и мы делаем разные предположения, я все отношу насчет тайных врагов, которых нет; наконец, она говорит мне, что родные запрещают ей говорить и танцевать со мною: я и отчаянии, но остерегаюсь нарушить запрещение дядюшек и тетушек. Так шло что трогательное приключение, которое, конечно, даст вам обо мне весьма лестное мнение! Впрочем, женщина всегда прощает зло, которое мы делаем другой женщине (правило Ларошфуко). Теперь я не пишу романов, я их делаю…

«Итак, вы видите, я хорошо отомстил за слезы, которые меня заставило проливать 5 лет тому назад кокетство m-lle С[ушковой]. О, мы еще не расквитались. Она мучила сердце ребенка, а я только подверг пытке самолюбие старой кокетки, которая, может быть, еще более… Но во всяком случае я в выигрыше: она мне сослужила службу».

Однако Лермонтов не только делал романы, — вопреки своей юношеской браваде, он их и писал .

Страницы «Княгини Лиговской», фрагменты большого повествовательного полотна, оборванного ссылкою поэта на Кавказ и использованного впоследствии для «Героя нашего времени», свидетельствуют о том, что уже в 1836 году история с Е. А. Сушковой дала материал для одного из важнейших сюжетных узлов романа, почти все персонажи которого представляли собою откровенные сколки с живых лиц, участников той же светской эпопеи.

«Полтора года тому назад — читаем мы в третьей главе «Княгини Лиговской» — Печорин был еще в свете человек довольно новый: ему надобно было, чтоб поддержать себя, приобрести то, что некоторые называют светскою известностью, т. е. прослыть человеком, который может делать зло, когда ему вздумается; несколько времени он напрасно искал себе пьедестала, вставши на который он бы мог заставить толпу взглянуть на себя; сделаться любовником известной красавицы было бы слишком трудно для начинающего, а скомпрометировать девушку молодую и невинную он бы не решился, и потому он избрал своим орудием Лизавету Николаевну, которая не была ни то, ни другое. Как быть? В нашем бедном обществе фраза: он погубил столько-то репутаций — значит почти: он выиграл столько-то сражений».

Если эта сюжетная интродукция даже в деталях своего словесного оформления совпадала с известным признанием Лермонтова о его мнимом увлечении Е. А. Сушковой, то неудивительно, что в «Княгине Лиговской» мы находим и замечательный по сходству своему с его живым прототипом портрет Елизаветы Николаевны Негуровой [1] «Лизавета Николаевна была не дурна, — и очень интересна: бледность и худоба интересны… потому что француженки бледны, а англичанки худощавы… Она была в тех летах, когда еще волочиться за нею было не совестно, а влюбляться в нее стало трудно, когда какой нибудь ветреный или беспечный франт не почитает уже за грех уверять шутя в глубокой страсти, чтобы после, так, для смеху, скомпрометировать девушку в глазах подруг ее, думая придать себе более весу» и пр. («М. Ю. Лермонтов. Полное собр. соч.». Гиз. 1926. стр. 400). , и почти документально точную светскую ее биографию, не отличающуюся даже в мелочах от известной ныне подлинной исповеди Е. А. Сушковой [2], и всю историю ее петербургских встреч с поэтом (Печорин — романа), от первой мазурки на балу до самого финала их отношений, искусно ускоряемого анонимным письмом [3].