Валерий Перевозчиков - Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого - 2

— У вас была мужская школа?

— У нас была мужская школа, а рядом — 187-я, женская. Я не знаю, существует она сейчас или нет. В здании нашей школы теперь Министерство юстиции РСФСР. А рядом была тюрьма.

— Кажется, для подростков?

— Вот в этом и ошибка. В какой-то статье кто-то ляпнул: «Детская тюрьма». Ничего подобного. Это неправда. Там были взрослые заключенные. Мы бросали им через ограждения хлеб, сигареты — все что могли… Обидно, что кто-то, не зная сути дела, начинает говорить неправду. Такие ошибки проскальзывают во многих статьях.

Конечно, нет людей положительных на все сто процентов. И Володя таким не был. И бывало всякое — и срывы, и какие-то капризы. Мы даже ссорились. Вообще, он был очень принципиальный мужик. Позже, когда он работал на Таганке, наш общий знакомый, каскадер с «Мосфильма» Олег Савосин мне говорит: «Слушай, к Володьке неудобно обращаться, попроси его достать пару билетов в театр…» Я говорю: «Володя, слушай, меня попросили… сделай пару билетов…» Ну, как у нас обычно говорят между собой… И вдруг он мне так сухо, жестко: «Я не администратор и билетами не занимаюсь». Меня тогда это покоробило: я ведь ему сказал, для кого прошу, они знакомы, но вот человек стесняется попросить… Тогда я это объяснил тем, что он готовился к спектаклю — было полчаса до начала. Но потом я узнал, что многие к нему обращались и он отвечал так же. Это тоже одна из его сторон. Друзья друзьями, а дело делом. Это можно расценивать как угодно, но вот такая у него была позиция.

Ну а по-человечески — хороший парень был: веселый, добрый, очень добрый человек, очень внимательный ко всем. Вот, скажем, мне звонили из института знакомые ребята-медики: «Слушай, ты Володю знаешь, будь любезен, сделай, чтобы он к нам приехал, попроси его». Я приезжаю к Володе, он говорит: «Пожалуйста». И набивается полная аудитория — на окнах, на стенах, где угодно висели люди…

— Это где было?

— В Первом медицинском институте. Студенты бросали занятия… А когда Володя выдал «медицинские» песни, его вообще приняли на ура. Он приехал один, с гитарой, просто, без всяких проблем. Потом он несколько раз выступал в одном из институтов, где работали мои друзья… И знаете, он интересно начинал— выходил и говорил: «Я вас прошу, только не хлопайте. Вы теряете время. А у меня его не так много. Лучше я вам побольше спою, а похлопаете вы потом». Его там встречали с душой, прямо как родного— приятная аудитория, его все очень любили именно как человека. Иногда бывает, что люди так «зазвездятся», что на вопросы не отвечают и вообще не хотят разговаривать. У Володи ничего подобного не было, он заканчивал концерт и десять — пятнадцать минут отвечал абсолютно на все вопросы.

— Скажите, в вашу компанию входил Анатолий Утевский?

— Толя Утевский появлялся среди нас, но не входил в нашу компанию. Он ведь был на четыре года старше, и как-то так получилось, что Утевский считался дядей Володи. Володя говорил: это мой дядя, а Толя говорил: это мой племянник. А разница у них — всего четыре года.

— А какую роль сыграл в вашей жизни сад «Эрмитаж»?

— Сад «Эрмитаж» — это наша вотчина, наш второй родной дом. В любое время, есть у нас деньги или нет, хорошее у нас настроение или нет, мы приходили в «Эрмитаж». Там нас знали все: буфетчицы, продавщицы, контролеры, администрация, потому что мы были, во-первых, веселыми людьми, во-вторых, мы никогда там не хулиганили, а даже помогали поддерживать порядок. Мы просто любили там бывать. Это был наш второй дом, и все собирались там. Можно было приехать откуда угодно, из другого города например, но прийти в «Эрмитаж» и обязательно встретить наших ребят. Там мы говорили обо всем: о книгах, о театре, о кино. И когда Володя поступил к Массальскому в Школу-студию МХАТ, он рассказывал много интересного: как проходят репетиции, как вообще «делаются» актеры.

Забавно было, как Володя проходил в «Эрмитаж». Там всегда билетеры были, деревянные барьеры, высокие заборы. А Володя, проходя мимо контролера, говорил всегда не «здравствуйте», а «датуйте» с дурацким выражением лица. И так странно перебирал пальцами. Контролер думал: «Ну, умалишенный, больной… Черт с ним, пусть идет без денег».

А однажды в «Эрмитаже» был очень интересный случай. Приехала Има Суммак. Толпа на нее ломилась со страшной силой, билетов не было. Но Володя дал слово: «Мы сегодня все смотрим Иму Суммак». Я спрашиваю: «Каким образом?» — «Это мое дело». И вот он в своем знаменитом пиджаке-букле, при галстуке подошел к переводчику и сказал: «Я хочу с нею поговорить». Каким-то путем он ее вытащил. Има Суммак вышла. Мы стоим. Володя нам: «Только не смейтесь, стойте железно». И он начал с ней говорить… В школе он учил немецкий язык, но хорошо его не знал. Он начал с ней объясняться на каком-то наборе слов, очень похожем на английский. А произношение, имитация у него от природы великолепные! Вы знаете, она чуть не заплакала. Она переводчику говорит: «Я не понимаю, я не улавливаю смысла, может, я диалекта этого не знаю?» Потом через переводчика спрашивает: «А что ему надо?» Володя говорит: «Я со своими друзьями хочу послушать ваш концерт». И тут же нам выдали контрамарки!

— А кто еще выступал в «Эрмитаже»?

— Выступали Утесов, Эдди Рознер, Гаркави, польский «Голубой джаз», который тогда впервые приехал в Советский Союз, и вообще все коллективы, которые приезжали на гастроли. Это был самый лучший эстрадный театр, все звезды — наши и зарубежные — там выступали. Это была площадка номер один. По акустике «Эрмитаж» был великолепен, с любого места все было слышно, даже на улице, если не удавалось проникнуть в зал. Но проникали мы почти всегда.

— А когда у Высоцкого началось увлечение стихами, песнями?

— У нас в школе были распространены тогда уличные, блатные песни. Их слушали и пели. И Володя, когда начал пробовать себя, сначала не говорил, что это его вещь, — а вдруг засмеют? Потом, когда видел, что песня нравится, только тогда и признавался, что это он сам написал. Так потихонечку-потихонечку он начал петь. Причем писал песни очень лихо, почти без черновиков.

— А у вас ничего не сохранилось?

— У меня сохранилась одна вещь. Написана она его рукой, нигде не опубликована. Там даже стоит число, если память мне не изменяет, — 23 марта 1973 года. Тогда Володя приехал ко мне домой. Нам нужно было поговорить. У меня была гитара, на которой я не играл. И вот он взял ее, перебирал, перебирал струны. Я ему и говорю: «Слушай, что ты время теряешь? Вот взял бы и написал песню». Он говорит: «Хочешь, сейчас напишу?» Мол, ну какой ты смешной. Он всегда это с юмором говорил, безобидно. Я говорю: «Напиши!» Он сел и написал четыре или пять четверостиший, почти ничего не перечеркнув… Взял гитару, начал снова бренчать. Эта процедура заняла в общем минут сорок. Я ушел в другую комнату, когда пришел, он говорит: «Ну что? Давай слушай!» Он спел песню, потом сказал, что она ему не нравится, что песня сырая и он ее переделает. Потом эта бумажка затерялась… После Володиной смерти позвонила моя мама: «Приезжай, кое-что для тебя есть». Я приезжаю, она дает мне сложенный листок, написан он от руки — с числом, с его подписью. А еще мама мне показала две фотографии, снятые в то время, когда мы учились в десятом классе. У меня единственного тогда был фотоаппарат. Эти две фотографии — уникальные. Пленки не сохранились, аппарат тоже, ведь прошло уже столько лет. На первом снимке перед «Бакалеей» на углу Садовой-Каретной стояли Игорь Кохановский, Володя Акимов, Лева Эгинбург, Володя Малюкин и еще кто-то. Потом мы пошли гулять и на улице Горького сделали другую фотографию, на которой — Лева Эгинбург, Володя и знакомые девушки, а остальные наши пошли, честно говоря, в магазин — готовиться к празднику. Все еще молодые, вихрастые. Вот такие две фотографии мне передала мама.