Валерий Перевозчиков - Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого - 2

Я перевернула еще листа два, а там вообще была какая-то синяя рожа со слоновьим хоботом. Марина говорит: «А это как тебе?» Я бы могла, конечно, изобразить: «Ах какая экспрессия! Какие краски! И как меня все это воодушевляет!» Но я честно сказала, что ничего не понимаю. И никто ничего здесь не поймет. Марина была поражена, даже немного шокирована· «Когда мне очень тяжело, я смотрю на эту картину.» Ну а я отвечаю: «Тогда, Марина, тебе, наверное, не было тяжело по-настоящему…»

И тут Володя видит, что между двумя женщинами получается что-то такое, не очень хорошее… Он к нам подходит… И здесь он тактично поставил меня на место, но я ему простила, потому что надо было выкручиваться. Он говорит: «Марина, ты не понимаешь, нет, не понимаешь! Ты совсем недавно узнала, что такое очередь за колбасой! И вот этого ты тоже не понимаешь… Наши люди воспитаны на художниках-перед-вижниках, и дай бог, чтобы на них! Римма, я правильно говорю?» Я говорю: «Абсолютно!» Вот так Володя замял это дело… Ну а потом он стал мне говорить, что Шемякин — замечательный парень, что в Париже целый день они говорили о Туманове и что Шемякин не выдержал и подарил Туманову книгу. Вот такая история…

Собралась однажды у нас компания… Пришел Сева со своей очаровательной женой, был, по-моему, Слава Говорухин со своей Галей, Марина сидела где-то в глубине комнаты на диване… И еще несколько человек, всех не помню. Ну а я «уродовалась» на кухне.

Я хорошо помню, что Сева Абдулов был тогда не то что в ударе — это был его звездный час! Ни до того, ни после того таким я Севу не видела. Что он вытворял! Он читал такие изумительные стихи, он говорил такие комплименты, он пел, он танцевал танго, и он так острил, что хохот стоял неимоверный. И все его подзадоривали, все ему аплодировали, все его ужасно любили. Действительно — душа компании! И Сева был счастлив!

Володя пришел с большим опозданием, наверное, мы его ждали… Ждали, когда закончится спектакль… Так вот, пришел Володя — замученный такой, уставший, серый, вымотанный, по-моему после «Гамлета».

Он сел, чего-то похватал: ведь он не ел почти, он делал такие хватательные движения, раз-два — и сыт. Потом он посмотрел на нас всех, мы все сочувственные такие, пьем, как всегда: «Выпьем за то, чтобы Володя не пил!» И тут Володя взял себя в руки и выдал второй «спектакль». Это был, конечно, люкс! Он копировал какого-то старого еврея, показывал каких-то знакомых грузин… Причем все эго делал по-доброму. Это были пародии на самом высоком уровне, самого высокого класса. И никого не стало! Больше никого и видно не было!

А потом он зашел на кухню, я ему говорю: «Интересное кино получается! Без тебя Сева просто блистал. А ты зашел — и все, и больше никого и не стало!..» А Володя говорит: «Ты это брось! Меня с друзьями ссорить…» А сам, в общем, пошел с довольной рожей. Я-то вижу: довольный пошел…

Поесть? Очень любил супчик с куриными потрошками, чтобы был горяченький… Потрошки я из Пятигорска привозила: в Москве ведь не достанешь. Однажды стоит у стола и что-то пробует: «Слушай, Риммуля, а я, оказывается, всю жизнь любил вот это…» Я спрашиваю: «Черемшу, что ли?» — «Да нет, вот это у тебя на столе стоит, в банке». Обыкновенный маринованный чеснок, который мы заготавливали на зиму. Он ел этот чеснок так, что у него аж хрустело! Ну, думаю, сделаю Володьке приятное, и вот такой саквояж был забит пол-литровыми банками. А еще он любил мою приправу. Привезла в Москву, Володя спрашивает: «А какой у тебя сорт?» — «Как какой — обыкновенный». — «Нет, у тебя приправа, как огонь из всех щелей». И потом я даже менее крепкую стала делать.

Как-то Володя примчался на машине, потому что услышал, что я привезла чеснок, спросил: «А лапша будет?» Я говорю: «Будет, потрошки привезла. А чеснок с собой заберешь». В другой раз он приехал, и я спрашиваю: «Володь, давай выпьем!» — «Да, вообще-то, я не пью. Ты себе налей, а мне так, символически, за компанию!..» Мне налил рюмку, а себе — так, на донышке… И в это время заходит Туманов. Он увидел эту водку, озверел и, в общем, стал выступать. А Володя жутко обиделся. В первый раз я увидела, как он обижается по-настоящему. Он как-то так серьезно фыркнул, так плечом повел: «Да ты что, Вадим? Что я, алкоголик какой-нибудь?! Я же не хочу пить! А если и захочу, я же найду, где выпить… Вадим, ну почему при Римме нужно говорить такие вещи!» В первый раз я видела его таким…

А потом на спектаклях? На каких? На «Гамлете»? Понимаешь, это была не игра, это была какая-то публичная казнь, это было какое-то самосожжение… Я — плохой рассказчик, но мне кажется, это была не игра— было впечатление, что он снимает с себя шкуру, полощет и дарит ее людям. Так не играют. А потом он ставил своих партнеров в сложное положение — они вынуждены были тоже обливаться потом, мокрые спины, все мокрое насквозь… Потому что ведь невозможно было с ним играть на равных. Он, конечно, давил. Приходил уставший, вымученный, глаза сумасшедшие, — это было что-то особенное, пепельный делался. И не только его рубашку хотелось выжать, его самого, чтобы он хоть немножечко вздохнул.

Однажды Володя меня попросил: «Риммуля, ты знаешь, мне так некогда, посмотри вот эти письма. Ну письма от зрителей, от людей, выбери интересные». И я два раза разбирала ему эти письма. Как могла, классифицировала и коротко на каждом письме писала: здесь — о том-то, здесь — об этом… Володю интересовали только критические письма. Письма, в которых его ругают. И он ужасно переживал, причем до такой степени, что я перестала ему их давать. Выбрасывала эти письма к чертовой матери! Знаешь, бывает такое — пишут всякую гадость… Не стала ему показывать эти письма, и все! А последняя часть писем до сих пор лежит у меня, даже конверты не распечатаны…

Был момент, когда у нас такой душевный разговор наклевывался. Володя стал мне рассказывать, какой Вадим хороший и как надо ценить этого мужика! Говорит, что бог должен услышать его благодарность, что он встретил этого человека… И начал перечислять близких людей, назвал Марину и Вадима. Больше тогда он никого не назвал… Вадиму подарил фотографию с надписью: «Дорогой Вадим! Счастлив, что наши судьбы перехлестнулись…»

Когда он прилетел к нам в Пятигорск, настроение было не из лучших. Потому что он о людях очень волновался, о своей группе, которая осталась в Тбилиси.

И что ты думаешь? Говорили, говорили — час, два… И в три часа ночи Володя спрашивает: «А у тебя, Вадим, есть старые фотографии?» Я отвечаю: «Да ни одной фотографии у Вадима нет. А у меня есть!» И он смотрел мои — бабу Полю в длинном платье, бабушку с дедушкой и маму, смотрел и «балдел»… «А что? А кто? А чего?» Ну я же вижу, что ему интересно! Да и на черта ему в три часа ночи играть? Смотрел старые фотографии, и с таким интересом!…