Мария Башкирцева - Неизданный дневник Марии Башкирцевой и переписка с Ги де-Мопассаном

Факсимиле части письма Башкирцевой к Мопассану.

Воскресенье, 4 декабря 1876 г.

К довершению удовольствия небо покрылось тучами. Только вчера было ясно, вечером сияла луна, похожая на побледневшее солнце. А сегодня по нем уже бегут черные разорванные облака, и сквозь них проглядывает такая же ясная блестящая луна, как и вчера вечером… Все это я заметила, когда направлялась в свой павильон. В Париже нет такого, воздуха, там нет этой зелени, там нет и этого благоухающего дождя.

Понедельник, 5 декабря 1876 г.

Я одолела, наконец, хотя и с большим трудом, все восемь томов «Молодость короля Генриха», Понсона дю-Терайля. Какая поучительная книга! Как жаль, что я не читала ее раньше! Великий Понсон! Он дал в этой книге полный курс воспитания монаха, который даже французский язык свой почерпнул из этой же книги.

Вторник, 6 декабря 1876 г.

Я начала писать портрет Ольги Аничковой. Это прелестная пятилетняя крошка. Жаль только, что ее ужасно избаловали, и она не хочет признавать ничьего авторитета. Меня она, однако, слушается.

Сегодня вечером иду в оперу на первое представление «Бала в масках».

Меня никто еще не видел с тех пор, как я вернулась из России, я нигде еще не была. Поэтому-то я и готовлюсь к сегодняшнему выходу.

Бывают счастливые дни, когда все удается. Сегодня у меня как раз такой день. Мне удалось причесаться именно так, как я хотела. Волосы как-то сами собой так красиво улеглись, что голова стала похожа на прелестные головки античных греческих статуй. Вся масса волос охвачена спереди тонким золотым обручем, только затылок остался обнаруженным и на него падает несколько завитков. Я надела совершенно гладкое платье, без шва, облегавшее меня мягкими складками, словно статую. Это меня немного стесняло, потому что такое платье не в состоянии скрыть мои почти идеально-плотные формы. Само собой разумеется, что никаких украшений не платье не было. Я даже запретила подрубать его, так что бахромчатые края его висели свободно. На шею я надела жемчужное ожерелье. И лицо мое тоже оказало мне сегодня любезность: оно показалось во всем своем блеске…

Я сильно изменилась за этот год. Я выросла, я делаюсь женщиной.

Зал был полон. Там были Суворовы, баронесса Пайкерслуз, генерал Быховиц. Когда я вошла, несколько человек, сидевших в партере, поклонились мне. Что касается львов, то на них я не смотрела.

Когда мы выходили и генерал пошел разыскивать мою карету, Б. все время вертелся возле меня, очевидно стараясь столкнуться со мною лицом к лицу, чтобы удостоить меня поклоном. Я несколько раз поворачивалась спиною к нему и, наконец, совсем отвернувшись, стала рассматривать стену. Он, вероятно, потерял терпение, поклонился тете и заговорил со мною. Как раз в эту минуту вернулся генерал, и я была очень довольна, что могла тотчас же покинуть этого господина.

Суббота, 10 декабря 1876 г.

Дочь Тамбурини, госпожа Бонэн, послала нам пригласительные билеты на панихиду по ее отце. Я пошла туда, одетая в глубокий траур. Я очень люблю церкви и похоронное пение, — для меня это праздничные минуты.

Пришлось, конечно, пройти по бульвару и показать себя.

Прошли мимо оперы и зашли туда поболтать по-итальянски с Кресчи в присутствии всей труппы.

Дома я нашла букет и карточку папы. Затем мы поехали на каток, принадлежащий «Средиземному клубу». Там нас уже ждала мама с госпожой А., генерал Вольф (товарищ военного министра), Пеликан и Бруссэ.

До сих пор я никогда не бывала на катке, и мне приятно было смотреть на все эти грациозно и плавно двигающиеся, скользящие и падающие фигуры.

Граф Марков подошел поздороваться с нами. Несколько минут спустя с противоположного конца катка прискользнул к нам на своих коньках А. Он любезно поздоровался со мной, наговорил мне много о моих маленьких ножках, которые были бы прелестны в коньках, и отпустил несколько шуток по адресу конькобежцев. Я, в свою очередь, любезно отвечала ему, но в моей любезности чувствовалась заносчивость вполне хорошего тона. Отныне я буду держаться этого тона со всеми. На этого же господина я смотрю свысока еще больше, чем на других. Марков снова подошел, я повернулась к нему, а Г. вернулся на свое место. Он, вероятно, не чувствовал себя очень польщенным моим приемом, отнюдь не походившим на веселое щебетанье других девиц.

Все мое внимание было поглощено сестрами Готье. Господи, до чего они хороши! Словно гурии Магометова рая. Бархатные глаза, несколько орлиный контур носа, закругленный книзу, розовые щеки, сочные, красные губы… Они чудно хороши!

Воскресенье. 11 декабря 1876 г.

Я была в церкви. Погода так хороша, что я пошла погулять после того, как попробовала кататься на коньках. Я была на катке в то время, когда там никого не было. Вечером я пошла в оперу. Гладко причесанные спереди волосы легкими волнами падали на затылок, а затем снова несколькими локонами собраны были спереди. Эта прическа вполне гармонировала с русским костюмом — батистовой шемизеткой под фуляровым платьем, тем самым, в котором я бывала в парижской опере.

Мой наряд и прическа сильно изменили меня. Я походила на картину. Я не стану восхвалять свою красоту, предоставляю это другим, — я отдаю только справедливость всему ансамблю…

Все это прекрасно! Но теперь следовало бы спать, а не столбенеть перед этим Титом Ливием всяких горестей… Нынешний вечер я презираю себя, презираю и эти записки.

Понедельник, 12 декабря.

Б. поднес мне букет со словами: «Эсмеральде от Квазимодо. Эти цветы невинны и их можно поднести такой чистой голубке, как вы. Пестрый букет был бы недостоин вас».

Когда этот человек начинает в таком тоне шутить и привирать, он делается заразительно комичным.

Газеты описали платье, в котором я была в опере третьего дня вечером. Вот что было сказано о нем:

«M-lle Башкирцева была восхитительна в тяжелом шерстяном платье, напоминающем древний римский костюм, полный самой изысканной простоты».

В первый еще раз ниццские газеты оценили и поняли мой туалет.

Любите ли вы Тита Ливия, как я? Я нахожу его таким же интересным, как Александра Дюма. Не смейтесь над сравнением, жалкие невежды и педанты!

— Если бы вы провели зиму в Риме, — сказал мне капитан Б., — у меня явилось бы к вам чувство, почти похожее на презрение…

— Что касается меня, заметил Кассаньяк, — у меня такого чувства не было бы, но я искренно жалел бы вас.

— Ну, так я и не поеду туда. Только не под влиянием ваших слов я делаю это. Я еду в Париж, потому что меня привлекают туда уроки на арфе и Бартель.