Наталья Муравьева - Беранже

В ночь на 2 декабря 1851 года во Франции произведен реакционный государственный переворот. Национальное собрание разогнано. Министры и депутаты брошены в тюрьмы. Армия и полиция в руках зачинщиков переворота. Горсточка сопротивляющихся бессильна организовать отпор. На улицах свирепствуют отряды усмирителей и карателей, стреляют не только по немногочисленным баррикадам, но и по безоружной толпе.

Наполеон Малый с кликой приспешников — политических подонков — картечью, пулями, штыками расчищает дорогу к императорскому трону. Власть имущие — финансисты и держатели акций, а вместе с ними и монархические индюки и святые отцы — дают благословение политическим преступникам, орудующим на их глазах и по их воле.

Лучшие люди Франции, истинные республиканцы, те, кого не успели поймать и засадить за решетку, покидают Францию. Гюго эмигрирует в Бельгию, а затем на остров Джерси в Ла-Маншском архипелаге. Писатель-республиканец Эжен Сю уезжает в Швейцарию.

Семидесятилетний, больной и неимущий Беранже не может совершать далеких путешествий и молча сидит в своем стареньком вольтеровском кресле, истомленный деревянным грохотом барабанов. Ох, как болит у него голова! Еще мучительнее, чем тогда, в молодости, в дни праздников по поводу коронации Наполеона, когда Пьер Жан в своей мансарде с дырявой крышей проливал не чернильные, а самые настоящие слезы над первой республикой. Теперь слез нет, но на душе еще тяжелее.

«В начале 1853 года неожиданно распространился слух о моей смерти. Это стоило мне толпы посетителей. Среди рабочих возникло предположение, что газетам запретили говорить о моей кончине из боязни огромного стечения народа на моих похоронах. Вот что побудило меня сочинить эту песню, которая, без сомнения, будет последней». Такое примечание к песне «Смерть и полиция» нашли в бумагах Беранже вместе с самой песней в 1857 году, после смерти поэта. Можно представить себе тот январский день, когда взволнованные посетители один за другим обрывали звонок у дверей его квартиры. И те чувства, которые были написаны на их лицах, когда дверь открывалась и они оказывались лицом к лицу с предполагаемым покойником. Страх, восторг, недоумение, вопрос, облегчение — у кого что, а у некоторых и все сразу.

Приходили друзья — знакомые и незнакомые, рабочие, поэты и просто читатели и почитатели. Заглядывали, однако, и совсем чужие, в том числе представители полиции. Беранже устал в тот день ужасно. Но много смеялся и, несмотря на усталость, как-то приободрился и решил тряхнуть стариной.

Когда звонки угомонились, сразу же начал думать над планом новой песни (он всегда предпочитал писать по плану). На это ушло немало дней. Так и сяк поворачивал он сюжет и нашел, что самый выгодный поворот — это изъяснение по поводу слухов о кончине песенника от лица бравого полицейского. При таком повороте можно заострить тему взаимоотношений поэта и империи, империи и свободы. Благонамеренный служитель полиции выболтает все как есть. Ишь, как власти беспокоятся о здоровье песенника!

Живи! Таков приказ! Ничего не скажешь: забота сверх меры. Чем же вызвана она? Ага, все ясно. Посланец властей раскрывает карты, не мудрствуя лукаво. Устами его изъясняется сама Вторая империя:

Живи, но так, словно тебя и совсем нет на свете. Это будет всего удобнее для империи, которая вслед за своей предшественницей — второй республикой, кстати сказать, вовсе исключила имя Беранже из списков избирателей, лишила поэта гражданских прав, как осужденного некогда за «нарушение религиозной нравственности».

Дальше — больше! Усатый детина из полиции излагает «розовые» мечты империи относительно будущего французов:

Такие поистине «блестящие» перспективы сулит своим подданным Вторая империя устами комически зловещего блюстителя порядка. Вот когда эти надежды сбудутся и память о дерзком песеннике умрет во Франции, —

Отношение империи к Беранже и Беранже к империи вполне ясно из этих стихов. Она его боится, он ей враждебен, опасен. Он видит насквозь все ее лицемерное убожество и торжествующее мракобесие. Душительница свободы, она рада бы придушить его, живого, лишь бы без шума, втихомолку.

Беранже отвергал всяческие попытки Второй империи завязать с ним сношения и приобщить его к стану певцов бонапартизма. Песню «Смерть и полиция», ставившую точки над «i», он не мог опубликовать, но, надо думать, друзья читали ее и списки тайно ходили по рукам. Казалось бы, не могло возникнуть сомнений в том, что Беранже и дорвавшиеся до власти бонапартисты во враждебных политических лагерях, по разные стороны баррикады. Ан нет, находились-таки «умники», причислившие поэта к друзьям и песнопевцам бонапартизма, а следовательно, и Второй империи.

Подобные кривотолки и измышления, основанные на том, что Беранже, мол, воспевал Наполеона I, что он, мол, признавал своим другом и покровителем Люсьена Бонапарта, возмущали, сердили, тревожили старого поэта, испортили ему немало крови и нервов в последние годы жизни. Его больно поразили слухи о том, будто даже Александр Дюма, которого Беранже называл не иначе, как «сынок», тоже причастен к этим толкам.

В день своего рождения, 19 августа 1853 года, он пишет горькое письмо: