Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов

Откатись со мной на две недели назад. Тогда пакет с каз<���енной> печ<���атью> пришел не один, с письмом, начинавшимся Chère Madame. Это chère к незнакомому человеку на фоне Горьковского уважаемая, да и без всякого, на моем собственном, с которым слилось, так меня растрогало, взволновало, обнадежило (да, да, и это, хотя не из моего словаря, как душевного, так словесного), что я тут же, с места в карьер написала твоему отцу – уступаю место тетради:

«Письмо к твоему отцу! Два дня живу им, тобой в свете сыновнести, тобой – ребенком. Началом его».

Бог с шарлаховой! – своими словами: о где-то прочтенной твоей автобиографии – «всё, что я есть, и почти всё…» – о совпадении с Марком Аврелием, свою начинающем: Тем-то в себе я обязан моему отцу, тем-то – учителю и т. д. – И, в самую секунду писания учуяв тебя как больное место его – их, отца, матери, – жизни (большое больное место!) – о радости и гордости иметь такого сына, о сыновнести земной и небесной, о современности, которую ненавижу, и о тебе, ее поэте, которого люблю, о корнях будущего в прошлом, о многом, о всем, Борис. Писала по французски, п.ч. Chère Madame, в ликующей ту́-светной свободе себя в чужом языке.

Отправ<���кой> заказн<���ым> пригвоздила.

И – с распиской в руке, мрачное озарение: подпись явно F. Гм… И – воспоминание доисторическое: в Берлине, среди болт<���овни> о том о сем, Л.М.Эренбург – «А сестра Пастернака вышла за своего дядю – или двоюродного брата, в Мюнхене»… Та́к. Значит Chère Madame писал кто-то не явл<���явшийся> твоим отцом. Значит, все чувства мои по поводу… Ничего не значит, всё в порядке, отец ост<���ается> отцом, сын – сыном, а я – собой.

И – забыла.

И вчера, Борис, письмо от твоего отца: чудесное, молодое, доброе, без обращения Chère, но ст<���оль> звучащее им, как —, [письмо, открыв<���ающее> новые простр<���анства> во мне – к тебе] письмо – эра во мне к тебе. Ведь за отцом мать , Борис, та девочка, когда-то поднятая на руки со смычком в руках, сложивш<���ая> смыч<���ок> и скрип<���ку>, та молодая жен<���щина, когда-то поднимавшая <���вариант: явившая> тебя впервые над всей землею: – жест посвящения небу всех матерей, помнишь Vom lieben Gott [124], в Венеции… («Das Meer auch» [125]). Ведь свысока тех ее памят<���ей> я, как ты с твоего авиона, увижу карту [твоего детства, тебя, с заставами! твоего детства, тебя бывшего и будущего, вплоть до застав бессмертия, которые серебряные .

Борис, я этой себя боюсь, прости мне Бог мое малодушие! кажется – боли боюсь, ведь мне сразу захочется к твоей маме и – навсегда. «Когда Боря был маленький»… Прости, Борис, но в этом она мне ближе, чем ты, та́к себя не любят, так любят другого, и этот другой и у нее и у меня – ты. Борис, если бы я жила в Берлине, она бы меня очень любила, и я была бы наполовину счастливее – есть ведь такая глупость, счастье.

Напишу ли я ей, не знаю, что́ я могу ей сказать, я могу только спросить – спрашивать – слушать. Я не с чем иду, а зачем, мое первое зачем за всю жизнь. Отвлекись, что это ты, взгляни, увидь из меня.

Любовь наперед – это ты знаешь? Любовь не как влеч<���ение>, а как реш<���ение>. Раз – то … Раз это его мать – я буду ее любить. <���Над строкой: Какова бы ни была – буду.> Какова бы ни была. Ведь из двух, отца и матери, кто-нибудь да свой , да – руку на́ сердце положа – не дороже ли мне в данный час моей жизни ее изустный простой, предп<���очтительно> простейш<���ий> расск<���аз>, в котором и я как-то могу участвовать, т. е. с откр<���ытыми> просторами моего толкования, твоего детски-люверсного подхода, вещи данной и сделанной. – Когда-нибудь ты напишешь для меня историю своего детства.

Родной, целое утро просидела над одним четверостишием, очередным четверостишием <���вариант: «куплетом»> проклятья Тезея – Ипполиту. 3 страницы тексту и 4 строки. Ты тоже так пишешь.

Вчера твое письмо об отце и сестре; параллель с мои<���ми> некогдаш<���ними> опас<���ениями>. Будем ясны: не хочу себя никогда друг<���ому> из ничьих рук, особенно родств<���енных>, особенно – любящ<���их>. В этом, если хочешь, частичное отречение от родства. (На это ты скажешь: «А как же мать? первоисточник?» пр.) Выбор другого не есть мой выбор, <���пропуск одного слова> меня, предположим помн<���ят> за книгой , a я, минуя все книжки <���пропуск одного слова>, именно тот раз, когда я не читала, а играла, и что из этого вышло. О своем детстве тебе, кстати, когда-нибудь расскажу, есть что, и этого что́ не знает никто, не знала и мать на смертном одре, никогда не узнает Ася.

Тебя в свете семьи я чувствую двойственно: то осиянного св<���етом> Ясной, бывшей одновременно и молодостью отца, почти что в том ламповом кругу его картин<���ы> / записей, то семью покинувш<���им> с утробы матери, в свете уличного <���вариант: предместного> фонаря. То сыном , то блудным сыном. В предшествующем письме я обращалась к сыну. За отца не бойся, у меня для отцов свое сердце, возникающее только от биения ихнего, с твоим отцом я бы чудесно подружилась, п.ч. во мног<���ом> больше соглас<���на> с н<���им>, чем с тобой – ме́ньшим мо<���его> сердца. Сестру обещаю любить, [только моя любовь счастья не приносит] книгу же пошлю и папе и ей, благо два города и адреса. Папа мою книгу будет любить, обещаю. Папу, кстати, видела раз в Берлине, крас<���ивого>, мол<���одого>, легкое явление. Я тогда сказала – Un vieux beau [126], что́ иначе звучит чем un beau vieux [127], и полярно un bon vieux [128]. Кроме тебя, о нем с большой нежностью неоднократно мне писал Рильке, и он мне о Рильке расскажет. Твоих сестер ты мне явил сам – в воротах Дворца Искусств, когда читал Блок. Мне они тогда показались надменными – м.б. потому что я была очень плохо одета. Помню удлиненные лица и общий аристократизм.

А нынче письмо с Нюрой. Лучше бы мне таких вещей не знать, они с детства разрыв<���ают> мое сердце. Вот образ<���ец>: у моей бабушки (швейцарки, мачехи матери) в Тарусе был садовн<���иком> черкес, убивший где-то кого-то и отбывавший в Тарусе поселение. Андрей. Мне было 6 лет. Я смотрела, как он окап<���ывает> яблони, и мы беседовали. «Какая книжка?» – «”Ясное солнышко” Лукашевич. Про девочку, которая всем делала добро и потом умерла». Показ<���ала> картинку. Потом позвали. Потом <���пропуск одного слова>. Посреди песочного двора проща<���ние>: бабушка, ее две прислуги-латы<���шки>, обожающие меня, Андрей. – Гувернантка и я. – Целую бабушку, целую латышек и подаю руку Андрею. – Смех. – Да что вы, барышня, нешто с садовником за руку прощ<���аются>? (латыш<���ки>). И я, покраснев до слёз, вторично, молча, ожесточенно. И, бабушка: «Mais tu es parfois raison, petite. Il est peut-être prince dans son pays» [129]. – Так вот все эти Иваны-Царевичи, хлынувшие в Москву, «за книжками», и твое сжатое сердце от бездны между данным и Сестрой моей Жизнью, СТЫД ЗА НЕЕ, как мой – за столькое. И твоя радость отводу – Года. Знаю всё. Вывод? Это – народ, а то – нарост. Одно с другим не путаю. Хотя́ в Россию, к таким хочу.