Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов

Читаю сейчас одного за другим современных французов-прозаиков. И знаешь вывод: des frais pour rien [133]. Между кровавостью Б<���ернаноса> <���оборвано>

Борис! Я бы хотела еще раз родиться, чтобы всее! <���подчеркнуто дважды> сказать.

Псевдосвобода океана.

Листья я чувствую менее связанными, чем волны: поступившись передвижением, они раз навсегда вольны во всем. Волны: теш<���атся> на привязи. Или же: кто-то волнуется волнами, они следствие чьего-то волнения. Их как таковых нету. Та́к американка, стремимая Капиталом. Я же, Борис, лист.

Родной Борис, а вот ист<���ория> соб<���лазна>. Он идет издалека, родина его Москва моих 15 лет. Это была самая красивая из всех моих соучениц всех моих гимназий, красивая до тоски. Она была младше меня на класс, и я все<���гда> люб<���овалась> ею в коридоре. За год ежедневных встреч ест<���ественно> не сказала с ней ни слова. – 1917 г. Павлик Антокольский. Его друг: ее брат. 1917 г. – 1918 г. Хождения / Дарение – мне – друга и меня – другу. Сперва неудачное – год прошел – удачное слишком. В моем – когда-нибудь! – полном собрании сочинений прочтешь, лучше не скажу. Пока же: бездушие при всей видимости души. 1918–1919 г. Л<���юбовь>. Обида. (Облак<���а> на экране.) 1925 г. Париж. 3 дня как приехала. Письмо на «Последние Новости», пересланное мне. – «Марина! Вы меня, наверное, не помните. Я – [та Вера Завадская] когда-то училась с Вами в гимназии, Вы мне нравились, но я Вас боялась», etc. Отвечаю. Еще. Еще. Очень больна, [лечится]. Встреч за 2 года 9. Раз я у нее, в узе<���нькой> квартирке П<���орт> д<���е> П<���асси>, на фоне мещанской мебели, в сжатости, с вес<���елой> красивой мате<���рью>. 2 раза этим летом у нее в S.Y. в санатории. Бес<���еды> о литературе, противуест<���ественные> над бездной тех писем. О том, о сем. 1927 г. [Неожиданный стук] в дверь. Я только что встала с постели и неделя как отрастаю (брилась 7 раз!) / 1927 г. месяц назад. Сон о том , о котором не думала ни разу с отъезда из России. Увер<���енность>: нынче от нее письмо. 1 час дня. Стук в дверь. Дама. Я: «Сал<���омея>! Вот радость! Пройдемте, по<���жалуйста>, в мою комнату. – А где Ваша комната?» Глухой низкий голос. Письмо! Мех, жаркие щеки, еле дышит, ибо с вокзала к нам в гору и еще лестница, а у нее – вид<���ишь> рис<���унок> – от двух легких один тончайший внизу полусерп. Всё съедено . Шахм<���аты>, гост<���и>, завтр<���ак>, улы<���бка> Му<���ру>. Реш<���аем> вместе погулять. Но – сама наша прямая улица чуть-чуть подымается. Перевоплощ<���аюсь>, задых<���аемся> совместно. Назад, с тоской предст<���авляя> лестницу (один этаж!). И, еле войдя: «Теперь, можно, я лягу». Лежит на моем крохотном мышином диване красивая, молодая (32 лет не дашь ни за что – 22, 23 года). Молчит. Смотрит. Хочу с раб<���отой> на стул, остан<���авливает> гол<���овой>, век<���ами>, соб<���ой>. Сажусь. Волей всего, что в комнате, беру за руку. Волей руки в руке (одн<���а> в руке, друг<���ая> на волосах) клоню<���сь>, в мозгу «Мириады». И в полн<���ом> сознании [преступления] творимого – в его очаг. В полн<���ом> сознании.

Борис! 2 года любви к брату <���над строкой: моей (Москва!)>. 2 года любви [ко мне] ее. О, как по-иному, чем ин<���ые>, сопротивлялся этот рот. И с каким стыдом подд<���ался>. Мой первый настоящий поцелуй. И, м.б., его жел<���ание>. Борис, я целовала смерть. В одном будь вним<���ателен>: мысль о ней – о ее, сейчас, стыде и блаж<���енстве> – мысль о себе, о моем сейчас преступлении – я ничего не ощутила, это был са<���мый> отвлеч<���енный> п<���оцелуй> из всех, чистый знак – [чего? – сочувствия, жалости]. Желание от лица жизни вознаградить за всё. Просто жизнь целовала смерть. Я была жизнь .

В ванной, с зубной щеткой в руке (ведь сейчас поз<���овет> Мур!) остановилась: при чем зубы? Дело не в зубах: «Звезды до-олго горят там в тиши». Весь день до позднего вечера – < 4 сл. нрзбр.> – физ<���ически> жгло весь пищевод.

Борис, каждый поцелуй должен бы быть таков<���ым>, не на жизнь, а на смерть, в полном сознании цены и платы.

Борис, можно так? Нужно так?

Если ты мне скажешь: «раз ты можешь спрашивать»… я тебе отв<���ечу>: «о все спрашив<���ают>, всегда, только скоты не …»

Умирающая, хуже – прокаженная, а у меня – дети. Преступление в полн<���ом> составе. Но – ведь ее никто , ни один – не счит<���ая> люб<���ви> прокаж<���енного> – не осмел<���ился> в р<���от>. Вывод: ей быть целованной либо прокаженным, либо – ценой лжи. Никто в полн<���ом> сознании, хот<���я> бы не зн<���аю> к<���ак> влюбл<���ен> (я – совсем нет, всё ушло на брата, в брате вся пор<���ция> исчерпа<���лась>). Никто – жизнь. Никто – правда. Либо см<���ерть>, либо ложь. Я это ощутила долгом, (правды, да) неминуем<���остью> д<���анного> час<���а> и мест<���а>. О ней не зна<���ла> нич<���его>. Должно быть, почти мучила.

Объясн<���и> мн<���е> дел<���ьно>, в л<���юбви>, с л<���юбовью> и ж<���изнью>. Я ч<���его>-т<���о> не пон<���имаю>.

А вот семейное. Неда<���вно> бы<���ла> ок<���азия> в Берлин, впроче<���м>, хот<���ела> тебе пи<���сать> их опас<���ения>. Кстати, у тебя в Мюнхене – п<���лемянник> и<���ли> п<���лемянница>? Важно.

Дорогой Борис Леонидович,

Не знаю, как выразить Вам свою благодарность за книги, и еще более за книгу, и еще более за надпись.

То, что дружба наша родилась в тысячеверстной разлуке, а во времени – не в сегодня, не во вчера, а в самом радостном и в самом творческом, что у нас есть – в нашем завтра, более всего утверждает меня в вере в кровность нашего с Вами братства.

О «905 г.» после высказываний Сувчинского и Мирского (№ 3 «Верст», выходящий на этой неделе) мне писать трудно – до того наше отношение к Вам и к Вашей удивительной поэме стало для нас общим.

Позвольте же обнять Вас и пожелать Вам того, в чем Вы больше всего нуждаетесь – творческого досуга.

С. Эфрон

Марина, мне было больно не отвечать тебе на твои дорогие письма. Они все получены, их было три: короткое, о получении С.Я.-ем книг, хроника, – о многом, о твоем и близком, о П.П.С<���увчинско>м, о Radiguet, о разных вещах и ответ на мое письмо об А<���сее>ве, и третье – сказочный автобиографический сгусток о В<���ере> (последнее удивительно сталкивается с тем, что я сейчас пишу). Мне также бы очень хотелось вовремя и должным образом отозваться на радость, которую принесло с собой письмо твоего дорогого С. Короче, мне очень тяжело на все это отписываться второпях. Но назад с месяц я разорвал себе плечевые связки на левой, по счастью, руке. Две недели я провел в тугих бинтах и в мученьях, за которыми ни за что не мог приняться и все должен был бросить. Как это всегда бывает, поползло все врозь и в доме. Растянула сухожилье на ноге прислуга, заболел чем-то необъяснимым, что впоследствии оказалось воспалением почек, лоханок, мальчик, к концу своего трудного ухода за всеми захворала и Женя. По всем перечисленным причинам я взял, и мы быстро израсходовали, авансы в двух редакциях. Одной пообещал «предположенье» о Рильке, другой – продолженье Спекторского, настолько проблематичное, что его не назовешь и «предположеньем». Теперь я здоров, лишь рукой еще не вполне владею, но это улучшится. Однако сейчас мне надо спешным порядком приводить все эти обещанья в исполненье, потому что дома уже снова интересуются обеими редакциями и хотели бы передать им через меня новый поклон. Разумеется, ничего безвыходного тут нет, я изо всего выпутываюсь, но работать надо усидчиво и спешно, а тут опять новая попытка переселить нас из квартиры (обходительная, деликатная, – не нахрапом, как бывало раньше) – и мне недостает часов в дне. Итак, узнай все это, раскинь и расположи наперед, посочувствуй и, главное, – прости, прости «назад» и впрок. – Теперь возьмусь вплотную за Рильке. В тот же день, как кончу и понесу в журнал, вышлю в копии и тебе. Писал ли тебе Асеев? Он в Италии, кажется в Палермо. Я от него не получил еще ни слова, если не считать телеграммы с порученьем, которого мне, верно, не придется исполнить по его неописуемой хлопотливости, и особенно потому, что лучше моего посвященный в его трудность, он об этом меня просит с предурацкой миной совершенного неведенья. Меньше всего я выношу как раз этот вид ломкой и ускользающей «непосредственности». Если он с тобой спишется, воспользуйся, пожалуйста, им как оказией для пересылки твоей книги. Как жалко, что Ек<���атерина> Павл<���овна> уехала до ее выхода. Если не будет оказии Асеевской, пошли без дальнейших объяснений, и только с надписью мне, родителям в Берлин: Motzstr. 60, Berlin W30. Может статься, им подвернется случай переслать ее мне. Еще просьба. Передай С.Я., что я не знаю, как благодарить его за письмо и чувства, и больше всего буду стараться никогда их не уронить. Всей душой на них отвечаю. И, наконец, напоследок вот что. У него с Асей (т. е. вернее у Аси с ним) есть некоторый секрет от тебя, в который я посвящен по самой его сути. Не покушаясь на эту тайну, т. е. не домогаясь ее раскрытья, попроси его сообщить мне при случае, произошло ли что-нибудь во исполненье Асина плана или же нет. Это касается и Горького. Я не уверен, что вся эта Асина затея удачна. Я попал в нее как кур во щи, как м.б. и все участники. Хуже всего, что подчиняясь во всем этом Асе, я, по ее настоянью, вынужден об этом предмете писать с окольной таинственностью. Пожалуй, лучше, если С. тебе об этом расскажет и мы получим возможность списаться об этом открыто, не возбуждая ничьих подозрений. А списаться надо, ибо случилась со всем этим путаница. Обнимаю тебя.