Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов

Долго с бурей борется оратор.
Обожанье рвется на простор.
Не словами, – полной их утратой
Хочет жить и дышит их восторг.
Это – объясненье исполинов.
Он и двор обходятся без слов.
Если с ними флаг, то он – малинов.
Если мрак за них, то он – лилов.

Все же раз доносится: эскадра.
(Это с тем, чтоб браться, да с умом.)
И потом, другое слово: завтра.
(Это… верно, о себе самом.)

Дорожных сборов кавардак.
«Твоя», твердящая упрямо,
С каракулями на бортах,
Сырая сетка телеграммы.

«Мне тридцать восемь лет. Я сед.
Не обернешься, глядь – кондрашка».
И с этим об пол хлоп портплед,
Продернув ремешки сквозь пряжки.

И на карачках – под диван,
Потом от чемодана к шкапу. —
Сумбур, горячка, – караван
Вещей, переселенных на пол.

Как вдруг – звонок, и кабинет
Перекосившее: о Боже!
И рядом: «Папы дома нет».
И грохотанье ног в прихожей.

Но двери настежь, и в дверях:
«Я здесь. Я враг кровопролитья».
И ужас нравственных нерях:
«Тогда какой же вы политик?

Вы революционер? В борьбу
Не вяжутся в перчатках дамских».
– Я собираюсь в Петербург.
Не убеждайте. Я не сдамся.

Я объезжаю города,
Чтоб пробудить страну от спячки,
И вывожу без вас суда
На помощь всероссийской стачке.

Но так, – безумное одно
Судно против эскадры целой! —
Нам столковаться не дано,
Да и не наше это дело.

Пожатья рук. Разбор галош.
Щелчок английского затвора.
Плывущий за угол галдеж.
Поспешно спущенные шторы.

И ночь. Шаганье по углам.
Выстаиванье до озноба
С душой, разбитой пополам,
Над требухою гардероба.

Крушенье планов. Что ни час
Растущая покорность лани.
Готовность встать и сгинуть с глаз
И согласиться на закланье.

И наконец, тоска и лень,
Победа чести и престижа,
Чехлы, ремни и ночь. И день,
И вечер, о котором – ниже.

Подросток-реалист,
Разняв драпри, исчез
С запиской в глубине
Отцова кабинета.

Пройдя в столовую
И уши навострив,
Матрос подумал:
«Хорошо у Шмидта».

…Было это в ноябре,
Часу в четвертом.
Смеркалось.
Скромность комнат
Спорила с комфортом…
Минуты три извне
Не слышалось ни звука
В уютной, как каюта,
Конуре.

…Лишь по кутерьме
Пылинок в пятерне портьеры,
Несмело шмыгавших
По книгам, по кошме
И окнам запотелым,
Видно было:
Дело —
К зиме.

Минуты три извне
Не слышалось ни звука
В глухой тиши, как вдруг
За плотными драпри
Проклятья раздались
Так явственно,
Как будто тут, внутри.

«Чухнин? Чухнин?!
Погромщик бесноватый!
Виновник всей брехни!
Разоружать суда?
Нет, клеветник,
Палач,
Инсинуатор,
Я научу тебя, отродье ката,
отличать от правых виноватых!

Я Черноморский флот, хо —
лоп и раб, забью тебе,
как кляп, как клепку,
в глотку!

И мигом ока двери комнаты вразлёт.

Буфет, стаканы, скатерть —
«Катер?»
– Лодка,
В ответ на брошенный вопрос —
матрос,
И оба вон, Очаковец за Шмидтом,
Невпопад, не в ногу,
из дневного понемногу в ночь,
Наугад куда-то, вперехват закату.
По размытым рытвинам садовых гряд.
……………………….
В наспех стянутых доспехах
Жарких полотняных лат,
В плотном потном зимнем платье
С головы до пят,
В облака, закат и эхо по размытым,
сбитым плитам променад.

Пото́м бегом, сквозь поросли укропа,
Опрометью с оползня в песок,
И со всех ног тропой наискосок
Кругом обрыва… Топот, топот, топот,
Топот, топот, поворот-другой,
….
И вдруг, как вкопанные, стоп.
И вот он, вот он весь у ног,
Захлебывающийся Севастополь,
Весь побранный, как воздух, грудью двух
Бездонных бухт,
И полукруг
Затопленного солнца за «Синопом».
С минуту оба переводят дух
И кубарем с: последней кручи – бух
В сырую груду рухнувшего бута.

Стихла буря. Дождь сбежал
Ручьями с палуб по желобам.
Ночь в исходе. И ее
Тронуло небытие.

В зимней призрачной красе
Дремлет рейд в рассветной мгле,
Сонно кутаясь в туман
Путаницей мачт
И купаясь, как в росе,
Оторопью рей
В серебре и перламутре
Полумертвых фонарей.

Еле-еле лебезит
Утренняя зыбь.
Каждый еле слышный шелест,
Чем он мельче и дрябле́й,
Отдается дрожью в теле
Кораблей. —

Он спит, притворно занедужась,
Могильным сном, вогнав почти
Трехверстную округу в ужас.
Он спит, наружно вызвав штиль.
Он скрылся, как от колотушек,
В молочно-белой мгле. Он спит
За пеленою малодушья.
Но чем он с панталыку сбит?

Где след команд? – Неотрезвимы.
Споили в доску, и к утру,
Приняв от спившихся в дрезину
Повинную, спустили в трюм.

Теперь там обморок и одурь.
У пушек боцмана́. К заре
Судам осталось прятать в воду
Зубовный скрежет якорей.

А там, где грудью б встали люди,
Где не загон для байбаков,
Сданы ударники к орудьям,
Зевают пушки без бойко́в.

Зато на суше – муравейник.
В тумане тащатся войска.
Всего заметней их роенье
Толпе у Павлова мыска.

Пехотный полк из Павлограда
С тринадцатою полевой
Артиллерийскою бригадой —
И – проба потной мостовой.

Колеса, кони, пулеметы,
Зарядных ящиков разбег
И грохот, грохот до ломоты
Во весь Нахимовский проспект.

На Историческом бульваре,
Куда на этих днях свезен
Военный лом былых аварий, —
Донцы и Крымский дивизьон.
И – любопытство, любопытство!
Трехверстный берег под тупой,
Пришедшей пить или топиться,
Тридцатитысячной толпой.

Она покрыла крыши барок
Кишащей кашей черепах,
И ковш Приморского бульвара,
И спуска каменный черпак.

Он ею доверху унизан,
Как копотью несметных птиц,
Копящих силы по карнизам,
Чтоб вихрем гари в ночь нестись.

Но это только мерный ярус.
А сверху бухту бунтарей
Амфитеатром мерит ярость
Объятых негой батарей.

Когда сбежали испаренья
И солнце, колыхнувши флот,
Всплыло на водяной арене,
Как обалдевший кашалот,

В очистившейся панораме
Обрисовался в двух шагах
От шара – крейсер под парами,
Как кочегар у очага.

Вдруг, как снег на́ голову, гул
Толпы, как залп, стегнул
Трехверстовой гранит
И откатился с плит.
Ура – ударом в борт,
в штурвал,
В бушприт!
Ура – навеки, наповал,
Навзрыд!