Сергей Шаргунов - Катаев. Погоня за вечной весной

Может быть, плана и не было, но «Парус» — увлекательно рассказанная приключенческая история (черновые замыслы которой, как утверждала Анна Коваленко, возникли еще при жизни с ней). Да и сам автор формулировал прямо: «Захотелось скрестить сюжетность Пинкертона с художественностью Бунина». Затеей продолжать «Парус» он поделился спустя какое-то время с Мандельштамом: «Сейчас нужен Вальтер Скотт». «Это был не самый легкий путь, — оценила Надежда Яковлевна, — для него требовались и трудоспособность, и талант». Интересно, что в первой же главе повести герой Петя Бачей сравнивается с «рыцарем Вальтер Скотта».

И впрямь подобно Скотту своей новой вещью Катаев завоевал сонмы мальчишек и девчонок и с лету стал «классиком детско-юношеской литературы».

Кто-то объясняет «впадение в детство» (а также «погружение в природу») едва ли не «внутренней эмиграцией» среди ужесточавшейся советской действительности. Может быть, в случае с некоторыми писателями все так и обстояло, но Катаев действительно ориентировался на востребованное, приносящее читателя, а значит, успех, и главное, был адекватен себе.

В «Парусе» он особенно хорош тем, что ему всегда удавалось — стилем. Но книга и продолжение литературного автобиографизма (Катаев наделяет героя именем отца и фамилией матери), дань запахам и краскам, людям, улицам, берегам детства.

Здесь, как и в «Отце», героя зовут Петром — Петей, он пытливый и возбудимо-крикливый, с двумя макушками. Правда, не монархист-черносотенец, как Валя в детстве, а наоборот, прогрессивен… Здесь и смерть матери (кислородные подушки). И отец-учитель с бородкой. И тетя, заменившая детям мать. И младший трогательный братик. Взрывные проказы и азартные игры. «В романе нет ни одного персонажа, которого так или иначе не было в жизни», — говорил Катаев, не скрывая, что прототип Гаврика — его приятель Мишка Галий (Галик). «Он сейчас секретарь парткома джутовой фабрики в Одессе. Дедушка у него был ночным сторожем, а потом рыбаком». (А был еще мальчик из детства по имени Лаврик.) Встречается в повести и Жорка «Дубастый» (в жизни Женька с тем же прозвищем).

Обнаруживая в «Парусе» перекличку с ранними подростковыми катаевскими рассказами, одновременно находишь некую «простодушную прелесть», изначальную и нескончаемую в его писаниях. Поэтичная проза должна быть, прости господи, глуповата.

«Я живу с большим удовольствием, — откровенничал он 7 июня 1936-го на обсуждении «Паруса» секцией критики Союза писателей. — В детстве мне все было ново… У меня беспрерывное ощущение новизны… Я все время чувствую себя еще с большой примесью ребенка, если не по мыслям, то по чувствам… Словом, все в мире я воспринимаю как в первый день творения… Вот мое основное творческое самочувствие».

На этот раз Катаев мог в полной мере показать мир так, как всегда и видел — как первооткрыватель. «Если вы хотите определить что-либо, — определяйте наповал либо совсем не определяйте», — говорил он, и в этом тоже было кредо первооткрывателя. Все внове детскому глазу, и оттого все одновременно просто и необычно. И даже рождественскую елку в доме не получается сразу назвать елкой: «Наполняя всю комнату сильным запахом хвои, стояло посредине нечто громадное». Море — нечто. Железные пуговицы-«ушки», папиросные пачки, сельтерская вода «Фиалка» — куда ни глянь, всюду разные «нечто», то есть чудеса. Обостренное восприятие всякой вещи и всякого явления делает их по отдельности космически важными, растворяя зрителя в зрелище. Может быть, таково оно, сквозное чувство книги, в финале которой опять маленьким становится умирающий, прошедший тюрьму дедушка: «В одуванчиках сидел ребенок — он был этим ребенком, а также этими блестящими цыплячье-желтыми цветами… Он был парусом, солнцем, морем».

«Детско-юношеский канон» стал особенно органичным катаевскому дару. Важнее «психологизма», развития и изменения характеров был язык, с помощью которого и переданы пленительные картины «природы Новороссии» вперемешку с эффектными киношными сценами.

Утро жизни, райская легкость, летняя теплынь, ребячья непосредственность… Одно из постоянно повторяемых слов «сладко». Героям трудно, опасно, больно, а все равно сладко. Именно детское зрение позволяет то и дело блаженно и влюбленно останавливать мгновения, так что жизнь словно бы залипает в меду. Повесть тем и хороша — сочетанием стилистических залипаний и гонки событий.

Да, конечно, сюжет идейно выверен, закручен вихрем 1905 года. Строго говоря, книга о том, как сын интеллигентного учителя впечатлительный Петя и внук нищего рыбака грубоватый Гаврик содействуют революционерам — а это и скуластый матрос Родион Жуков с броненосца «Потемкин», и брат Гаврика могучий конопатый подпольщик Терентий, и стреляющие бунтари, которым мальчики приносят мешочки с патронами, рискуя нарваться на пулю или попасться полиции, и рыбаки, на своих лодках празднующие в открытом море Первомай — «рабочую пасху»…

И все-таки есть что-то сильнее сюжета, страстно-лихого, порой по гротескности мультипликационного, с чудесными победами: то прыжок за борт, то взрыв стены (катаевская тема — преодоление тюремных стен). Не заслоняет ли все сладкий пейзаж: таинственное море с парусом? И так ли уж важно, что он белеет над шаландой, в которой мятежный матрос драпает в Румынию?

Павел Катаев предполагает, что на книгу отца вдохновило полотно импрессиониста Альбера Марке «Порт в Онфлере», увиденное в Пушкинском музее и напомнившее родную Одессу — парус, вода, флажки, солнечно-ветреный серебристо-голубой день. Писатель решил вместо эпиграфа к повести поставить именно эту картину, и в первом издании «Паруса» на белой странице перед текстом шла ее цветная репродукция.

Картина стала для Катаева талисманом, окном в детство.

В кабинете у Катаева висела точная копия этой картины. Марке, приехав в Москву в 1934-м, в гостях у Катаева расписался на ней.

«Из своего окна вижу Москва-реку, нежные флаги яхт-клубов, Бабьегородскую плотину, гребцов, купальщиков, мост, жемчужно-синие контуры Парка культуры и отдыха с башней, парашютами и дирижаблем. Летит гидроплан. Белилами блестит вода… Весь этот живописный мир, который я вижу глазами любимого пейзажиста. Он приехал», — сообщал Катаев в «Правде». До этого он побывал в квартире у Марке в Париже.

«Белый парус дал поэтический настрой, музыкальную основу… Ребенком я всегда читал на елках лермонтовский “Парус”, — делился Катаев. — В повести, когда поставил эту самую белую запятую, да, вот тогда, пожалуй, сюжет внутренне выстроился для меня окончательно».

Он не просто воспроизводил стихию, увиденную обычным мальчиком. Нет, мальчик — художник, и в «Парусе» Катаев накладывал точные и яркие мазки на подмалевки собственных ранних стихов и рассказов.