Сергей Шаргунов - Катаев. Погоня за вечной весной

Но предостережения «Правды» не удержали Катаева от того, чтобы вновь устремляться с Есениным в пивную…

Алексей Ганин был расстрелян в 1925 году по делу «ордена русских фашистов», Сергей Клычков в 1937-м (антисоветская организация «Трудовая крестьянская партия»), Петр Орешин в 1938-м («террористическая деятельность»). Впрочем, расстреляны были и Лев Сосновский, и Михаил Кольцов.

В другой раз, по Катаеву, в 1925 году, «ранней осенью» они с Есениным и недавно приехавшим в Москву Багрицким оказались напротив еще не снесенного «нежно-сиреневого» Страстного монастыря, возле памятника Пушкину, еще стоявшего в начале Тверского бульвара, и «уселись на бронзовые цепи». Катаев похвастал умением Багрицкого за пять минут выдать классический сонет на любую тему (что было правдой). Есенин предложил тему «Пушкин». Случилось состязание. Багрицкий написал сонет, а Есенин просто стихотворение, перепутав фамилию Эдуарда:

«При последних словах он встал со слезами на голубых глазах, показал рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским поклоном». Катаев добавлял: «Журнал (тогдашний «Современник». — С. Ш. ) с двумя бесценными автографами у меня не сохранился. Я вообще никогда не придавал значения документам. Но поверьте мне на слово: все было именно так, как я здесь пишу» [43] По поводу несохранившегося журнала Катаев слукавил, так утверждает резкий его недоброжелатель публицист Юрий Юшкин, ссылаясь на рассказанное ему тбилисским литературоведом Гарегином Бебутовым, который якобы еще до выхода книги «Алмазный мой венец» прислал Катаеву копию «Современника» с теми самыми строчками; в романе Катаев заменил у Есенина «нам не нужно» на «мне не нужно», а в интервью говорил, что получил «бесценный» журнал уже после выхода книги. В любом случае «Современник» попал в РГАЛИ, где теперь находится. .

Увы, стихотворение Багрицкого исчезло, Катаев его не запомнил. Он умалчивал о том, что тоже принял участие в состязании и сложил по всем правилам сонет под названием «Разговор с Пушкиным» с пометкой «ранняя осень 1925 года»:

По Катаеву, под пиво Есенин звал их ехать с ним в село Константиново: денег на билеты в складчину хватит, а на обратную дорогу вышлет главный редактор «Красной нови» Воронский [44] Александр Константинович Воронский (1884–1937) — сын священника, недоучившийся семинарист, близкий к Троцкому и расстрелянный, очень благоволил Есенину, который даже посвятил ему «Анну Онегину». После смерти Есенина Воронский давал сильный отпор его противникам и свой очерк о нем заканчивал с большим надрывом, буквально как проповедь: «Конец каждого человека переживается по-особому. Смерть Есенина пробуждает великое чувство, которое источает мать, сестра, брат и о котором сказано: “Глас в Раме слышан бысть: Рахиль плачет о детях своих и не может утешиться, ибо нет ей утешения”». .

Лекманов и Котова в «Комментарии» с очевидным скепсисом встречают эти откровения, например, подозревая, что сведения о Есенине выписаны из других источников или просто присочинены. По поводу его стремления поехать в Константиново и любви к родне они приводят цитаты нескольких свидетелей, утверждавших, со слов Есенина, что родня ему, наоборот, была чужда. Тем не менее факты таковы: в 1925 году Есенин трижды наведывался в Константиново, причем два раза — летом. «В последние два года Есенин все собирался поехать в деревню и как следует пожить там», — вспоминал Воронский.

Еще один эпизод в художественных мемуарах Катаева — стычка Есенина с Пастернаком, случившаяся в редакции «Красной нови». «Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо».

В письме Марине Цветаевой, по видимости об этом столкновении, Пастернак сообщал, что первый ударил Есенина, и велеречиво осмысливал ту пощечину:

«Когда я вдруг из его же уст услышал все то обидное, что я сам наговаривал на себя в устраненье фальшивых видимостей из жизни, т. е. когда, точнее, я услыхал свои же слова, ему сказанные когда-то, и лишившиеся, в его употребленьи, всей большой правды, их наполнявшей, я тут же на месте, за это и только за это, дал ему пощечину. Это было дано за плоскость и пустоту, сказавшиеся в той области, где естественно было ждать от большого человека глубины и задушевности. Он между прочим думал кольнуть меня тем, что Маяковский больше меня, это меня-то, который в постоянную радость себе вменяет это собственное признанье».

Пастернак вспоминал, что его встречи с Есениным «всегда кончались неистовствами. То, обливаясь слезами, мы клялись друг другу в верности, то завязывали драки до крови, и нас силою разнимали и растаскивали посторонние», а в другом письме констатировал: «Мы с Есениным далеки. Он меня не любил и этого не скрывал». «Без славы ничего не будет, хоть ты пополам разорвись — тебя не услышат. Так вот Пастернаком и проживешь!» — говорил Есенин Асееву незадолго до смерти. Катаев замечал, что Есенин «всегда брезгливо улыбался», услышав о Пастернаке, и спрашивал: «Ну подумай, какой он, к черту, поэт? Не понимаю, что ты в нем находишь?» «Его стихи неизмеримо ниже его мужества, порывистости, исключительности в буйстве и страсти. Вероятно, я не умею их читать, — в свою очередь писал о Есенине Пастернак Цветаевой. — Из нас сделали соперников в том смысле, что ему зачем-то тыкали мною».

Катаев вспоминал: после того как драку разняли и Пастернак ушел, Есенин стал просить его устроить встречу с Маяковским и их примирить: «Подлецы нас поссорили». Когда Катаев отказался, Есенин попросил отвести его к Асееву. Идти было совсем близко. Они поднялись на девятый этаж дома во дворе Вхутемаса. Асеева дома не оказалось, и Есенин, которому наскучило ожидание, попросил хозяйку Оксану высморкаться, но вместо предложенного ею платка предпочел скатерть.

(Анна Коваленко вспоминала: «У нас в Мыльниковом Есенин не умел вести себя со скатертью».)