Коллектив авторов - Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики

Но Чурлянис, прорываясь воображением в иные миры, слепо верил в реальность потустороннего, а у Белого вера эта порой разъедалась коррозией скептицизма. Горькая, больная насмешка над собственными фантазиями вытекала из желания проверить воображение трезвым, математическим анализом. Тогда Андрей Белый из мечтателя и фантаста превращался в Вольтерианца и циника, который садистически издевается над собственной мечтой, интерпретируя ее прозаически, материалистически.

За такими мгновениями следовал приступ тоски по уходящей из-под ног почве и скорбь о том, что иссяк Некрасовский Родник творчества.

«Тянулся шершавый забор, полусломанный; в слом же глядели трухлявые и излыселые земли <���…>. Забеленьбенькала там колокольня: стоял катафалк; хоронили кого-то». [722]

Мы, быть может, уделили чрезмерно много времени характеристике Андрея Белого как новатора и выяснению связей его творчества с синтетическим искусством. Но только на этом фоне можно определить и как Андрей Белый относился к русской революции, и как русская революция повлияла на творчество Андрей Белого.

На первый вопрос дает ответ анализ романа « Петербург ». В этом романе представлена борьба двух сил, вернее, дряхлеющей, убеленной сединами силы и разбушевавшейся, переполненной яростью и гневом стихии.

Дряхлеющая сила, которая претворяется в бессилие, – это Петербург, геометрически правильный и исторически четкий; город, который когда-то вершил судьбы России, но от которого отошел дух Петра: творец не признает больше обратившегося в склеп творения.

Петербург олицетворяет сановник Аблеухов (отец).

На Петербург, сметая с пути все, что воздвигнуто двухсотлетней историей, прет мятежная стихия Востока, прет скуластая, раскосая Азия в папахах и шапках-ушанках; волны этой стихии, хлынувшие с площадей и митингов, грозят затопить здания и дворцы. Стихия зародилась в сердцах и душах людей; ею взяты в плен чувства и думы и бесстрашного террориста Дудкина и молодого Аблеухова (сына).

Сам Петр не с теми, кто охраняет его обездушенное творение, а с теми, кто поднят разбушевавшейся стихией на гребень волны: недаром расплавленная медь его изваяния пролилась в грудь террориста Дудкина.

«Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву – два задних. <���…> прыжок над историей – будет! <���…> Будет – новая Калка!

Куликово Поле, я жду тебя!» [723]

Эта идея «Петербурга» особенно затруднительна для понимания, и толковать ее можно так, как принято толковать Апокалипсис.

Россия будет надолго отдана во власть азиатско-монгольской стихии; но эта стихия заставит пробудиться от летаргического сна духовные и нравственные силы России. Страна будет подчиняться чужой воле до тех пор, пока не выкует собственную волю; тогда начнется борьба с азиатской стихией, захлестнувшей страну изнутри. Короче, находясь на подступах к первой гражданской войне, Белый, глядя на десятилетия вперед, верил в пришествие второй гражданской войны: в первой мгла загасила свет; во второй – свет воссияет из мглы. Проводя историческую параллель с битвой на Куликовом поле, Андрей Белый верит, что вслед за победой, одержанной темной силой Востока, наступит победа над Востоком. День этой грядущей победы явится для России днем благоденствия.

После революции Андрей Белый опубликовал ряд романов: «Котик Летаев» (изд-во «Эпоха», СПб., 1922), «Крещеный китаец» (изд-во «Никитинские субботники», М., 1922), первые две части из эпопеи «Москва» («Московский чудак» и «Москва под ударом». Изд-во «Круг», 1926); наконец, ближе к тридцатым годам писатель выступает с романом «Маски».

Отличительной чертой этих романов служат три особенности:

1) Медленный и тягостный для писателя упадок формального мастерства. В смысле формы, системы образов, построения композиции все эти произведения значительно ниже « Петербурга ».

2) Все послереволюционные романы Андрея Белого – это фрагменты – сделанные дерзновенно, но как-то неряшливо – огромных эпических полотен, из которых ни одно не доведено до конца.

3) Вольно или невольно писатель делает кардинальной идеей своих романов не исторические судьбы России, а ущербленное положение интеллигенции в революционной или предреволюционной обстановке.

«Подлинный мир пугает, он страшен и в нем одиноко и жутко человеку. Мы живем посреди постоянных крушений, во власти всепожирающих страстей, допотопных мифов», – так пишет А. К. Воронский о романе Андрея Белого «Котик Летаев». [724]

«Котик Летаев» – роман о детстве и в нем силен автобиографический элемент; «Крещеный китаец» – логическое продолжение «Котика Летаева».

Но картины детства в «Котике Летаеве» отодвинуты на самый задний план. Мальчик живет в стране бредов и ужасов.

«Вообразите человеческий череп: —

– огромный, огромный, огромный, превышающий все размеры, все храмы; вообразите себе… <���…> ноздреватая его белизна поднялась выточенным в горе храмом; мощный храм с белым куполом выясняется перед вами из мрака». [725]

Бреды и ужасы – производная величина от стихии, которая, если еще не вызвала неизбежной катастрофы, то уже начинает приходить в движение. Котик растет в семье интеллигентного профессора и в доме, представляющем собой жалкий духовный островок, неспособный выстоять перед грядущим ураганом.

Ураган будет! И Котик будет жить в изувеченном бурей мире, где все, к чему его готовили, и все, для чего его воспитывали, обратится в прах.

Можно допустить, что предчувствие чего-то тяжелого, недоброго, страшного, того, из-за чего ломается вся судьба, вся жизнь, может, за много десятилетий до наступления этого недоброго, вселиться и в ребенка. Но Андрей Белый как бы рассматривает естественный детский страх под микроскопом, отчего реальность, будучи во сто крат увеличенной, становится ирреальностью:

«В этом странном событии все угрюмотекучие образы уплотнились впервые; и разрезаны светом обмана маячивших мраков; осветили лучи лабиринты; посреди желтых солнечных суш узнаю я себя: вот он – круг; по краям его – лавочки; на них темные образы женщин, как – образы ночи; это – няни, а около, в свете – дети, прижатые к темным подолам их…» [726]

«Самосознание мое будет мужем тогда, самосознание мое, как младенец еще: буду я вторично рождаться; лед понятий, слов, смыслов – сломается: прорастет многим смыслом.

Эти смыслы теперь мне: ничто; а все прежние смыслы: невнятица; шелестит и порхает она вокруг древа сухого креста; повисаю в себе на себе.