Руфь Рома - Повесть и рассказы

— Тут уж ничего не поделаешь, — сказала Поля, — тетя Маруся всегда у нас была жалостливая.

— Не потерялась бы она, — встревожился Вася.

— Что ты, это же рядом, она сейчас вернется.

Но тетя Маруся вернулась только через час, вся в слезах, с разгоревшимися щеками.

— Генерала хоронили… — сказала она, тяжело опускаясь на стул у двери. — Не старый еще… Ордена несли… Музыка играла… жена плакала… А уж я с теткой его так наплакалась, что в ушах шумит. Какой-то, говорят, у него в голове нерв лопнул.

— Ну что вы, тетя Маруся, так расстраиваетесь? Ведь теперь уж все равно ничего не поделаешь. Садитесь к столу, чайку попейте, отдохните вы с дороги.

Тетя Маруся сняла шаль и села к столу.

— Правда, налей-ка ты мне, дочка, чаю, что-то устала я.

— Значит, так, тетя Маруся, — сказал Вася, — сегодня воскресенье, будем отдыхать, а завтра я договорюсь на вторник, и покажем вас профессору.

Но последних слов тетя Маруся недослышала. Она опять опустила блюдце на скатерть и смотрела в окно. Мимо медленно двигались похороны…

— Вы погодите немножко, я сейчас… — виновато перебила она Васю, — пойду узнаю, кого хоронят…

Расстроенная и серьезная, тетя Маруся вышла, завязывая платок на спине. Поля с Васей видели в окно, как она что-то спрашивала у отставшей женщины, потом догнала процессию и скрылась в воротах кладбища.

Поля уже приготовила обед, когда тетка вернулась. По щекам ее текли слезы, глаза и нос распухли подушками, платок свалился на плечи, волосы растрепались.

— Что же это такое? — прорыдала она, рухнув на диван. — Девушку мы хоронили, студентку, потом старуху одну, дети у нее остались, внуки. Я так плакала, что в голове как колокол гудит. Мне гражданин говорит: «Вы ей кем будете?» — «Никем, — говорю я, — милый, ей не буду». — «Чего же вы, говорит, так убиваетесь, прямо больше всех, может, хорошая знакомая вам была покойница?» — «Да нет, говорю, не знала я ее. Просто жалко мне, что умер человек…» Что же это у вас, в Москве, мрут как мухи? — спросила она строго, перестав плакать и глядя на племянницу испуганными глазами.

— Что вы, тетя Маруся! Ведь это Москва, огромный город, здесь миллионы людей живут, люди не бессмертны, ясно, что кто-то умирает.

— Нет, у нас в деревне не так. Раз в год кто умрет, так мы целую неделю плачем, а здесь всех и не проводишь — вон уж у меня ноги не ходят. Нет, не поеду я к вашему профессору! Если здесь генерала важного такого не вылечили, то на меня, старуху деревенскую, и вовсе не посмотрят. Меня наш фершал вылечит. Достаньте мне обратный билет, я домой поеду.

Поля и Вася не стали спорить с тетей Марусей. Они уложили ее спать и на следующий день, пошептавшись с соседкой, отвели тетю Марусю к ней в комнату, расположенную через коридор.

Старуха уселась у окна и стала рассеянно смотреть на весеннюю улицу, думая о своем… Снег уже стаял, день был солнечный, но ветреный, воробьи молодцевато скакали под окнами.

Вдруг тетя Маруся стала сосредоточенно всматриваться в подъезд противоположного дома. Она проводила кого-то глазами раз, другой, потом, беспокойно повозившись на стуле, встала и, приоткрыв дверь, позвала Полю:

— Полюшка, что это за дом у вас напротив? — спросила она. — Все оттуда с младенцами выходят. Я и часу не просидела, а уже восьмого сосчитала.

— А это родильный дом, тетя Маруся, — сказала Поля и рассмеялась. — За целый день больше насчитаете.

— Ну? Вот это да! Что-то больно много! У нас в деревне не так…

— Да что вы, тетя Маруся! Это же Москва, здесь миллионы людей живут.

— Ладно, — сказала тетя Маруся, помолчав, — ведите меня к профессору.

1968

Десятилетним ребенком он убегал в Александринский театр. Он проскальзывал в толпе под руками контролеров. Его вылавливали, тащили к выходу, но в глазах мальчишки горела такая мольба, он так широко открывал рот, готовясь к воплю, что контролеры оставляли его в покое. А потом привыкли и стали пускать на галерку. Его черная голова с начала до конца спектакля торчала над бархатным барьером последнего яруса. Он навсегда запомнил манеру игры, интонации, облик прекрасных актеров Александринского театра: Певцова, Готин-Горяинова, Юрьева, Вольф-Израэль, Вивьена и Корчагиной-Александровской.

Однажды Юрий Михайлович Юрьев, уже в преклонном возрасте, был на спектакле у Райкина и зашел за кулисы поздравить его с успехом. Аркадий, тогда уже известный актер, стал вспоминать Юрьева в какой-то пьесе. Тот, изумленно подняв брови, сказал своим бархатным голосом:

— Помилуйте, друг мой, вы не могли этого видеть, вы тогда были ребенком!

— Да, мне было десять лет, — ответил Райкин, — но я видел почти все спектакли вашего театра начиная с 1921 года.

Когда мальчик, потрясенный, ошарашенный, поздним вечером возвращался из театра один, со страхом пробираясь по переулкам, вдоль остывших стен домов, к себе на Троицкую улицу, там его ждали неприятности. Отец драл за уши, не раз хватался за ремень, пытаясь отучить ребенка от такой ранней и непонятной страсти. Когда это не помогало, не велел отпирать. Мальчик торчал на лестнице, пока дверь наконец не открывалась и тяжелый отцовский подзатыльник не вталкивал его внутрь темного, душного коридора.

В комнате на кроватях сидели младшие сестры и молча глядели на него круглыми черными глазами, полными сна и страха. Мать, всегда сдержанная и молчаливая, бесшумно двигаясь по комнате, робко обнимала его, гладила жесткие волосы, поила молоком, укладывала спать.

Он долго не мог заснуть: все вспоминал и вспоминал стремительную походку, властный баритон, длинные, узкие глаза Певцова, и свой страх за него, и радость, и восхищение его искусством. Он тогда не мог разобраться в своих впечатлениях, все делил на простейшее: этот плохой, этот хороший. И только позже он понял, что в раннем возрасте прошел настоящую школу вкуса и мастерства. Все, что делал впоследствии, он интуитивно примеривал к далекой вершине, открывшейся ему в детстве.

А однажды в Театр миниатюр пришла знаменитая Екатерина Павловна Корчагина-Александровская. Ее привели под руки, она уже плохо ходила, усадили в ложу, и Аркадий объявил публике:

— Сегодня у нас на спектакле присутствует Екатерина Павловна Корчагина-Александровская.

Весь зал встал и устроил ей овацию. Старая актриса медленно поднялась, низко поклонилась людям и произнесла тихим, но звучным голосом:

— Спасибо, родные, а я думала, что вы меня уже забыли. Спасибо, Аркаша, спасибо, дружок.

Она не знала, сколько раз заставляла плакать и смеяться маленького мальчика, следившего с галерки Александринского театра за каждым ее словом и каждым жестом.