Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники

На лице премьера выразилось сильнейшее отвращение. Он откупорил новую бутылку вина и снова залпом выпил два бокала. Его коллеги молча следили за борьбой каких-то тягостных мыслей на его лице и за каждым его движением.

— Я не могу так! — вскричал он и начал ходить, вернее, — судорожно метаться по комнате. — Я не могу лгать, не умею утверждать, что есть то, чего нет!

— Привыкнете! — успокоительно заметил Жан Донне. — А не привыкнете, — уезжайте в Европу. В сущности, вы почти белый. Будете там читать лекции о Платоне английским юношам и юношам-мулатам в колледже вашего тестя. Вы слишком честны для того, чтобы заниматься политикой, и слишком серьезно настроены для того, чтобы вести Гынгуанию к коммунизму. Такое занятие требует большого юмора, резко выраженной комической жилки в характере.

— А гынгуанцы? — отрывисто спросил Фини-Фет.

— Предоставьте их собственной судьбе и нашему великому жрецу. Право, им будет если не лучше, то и не хуже.

— Бросить семь тысяч человек в жертву Давилии-Душилии, священным черепахам, желтым жукам — и это все? Невозможно!

— А вы намереваетесь приохотить гынгуанцев к Бальзаку и Шекспиру, к белому замороженному вину и к белым брюкам? Может быть, вы, как планирует Драуши, и атомную бомбу изготовите?

— Бомбу? — странно улыбнулся премьер, — бомбу?

Он внезапно остановился посреди комнаты, глядя куда-то через стену остекленевшими глазами. Видно было, что он, если не совсем пьян, то сильно подпал под влияние алкогольного Уурбра.

— Всё-таки вы презираете не превзойденную нигде и никем культуру белых, — упрекнул министр культуры Жана Донне. — Если нам не удастся ассимилироваться, мы должны заимствовать у белых все лучшее.

— Уже! Готово! Позаимствовали. Вы слушали сегодняшние выступления Рчырчау, У-Даря и Драуши?

Мин<���ист>р культуры смутился на секунду, потом с досадой воскликнул:

— Зачем вы именно такие примеры берете? Почему вы не укажете на себя, на Фини-Фета, на меня? Мы же все-таки настоящие люди, в полном смысле этого слова, люди интеллигентные, думающие. Неужели среди гынгуанцев только мы одним одарены известными способностями и уменьем мыслить?

Невозмутимость Жана Донне не поколебалась.

— Желая только блага нашим родичам, я надеюсь, что таких, как мы, среди гынгуанцев очень немного, т<���о> е<���сть> совсем нет. Может быть, найдется десять-двадцать человек, из которых можно выработать нечто, подобное нам. Надеюсь, что эти люди все же избегнут такой участи.

— Да почему? Почему? Что за недоверие к человеческому разуму и к человеческому творчеству! Неужели гынгуанец не сможет мыслить и воспринимать, как белый?

— Что воспринимать и о чем мыслить? Если вы, на самом деле, собираетесь привить гынгуанцам любовь к Толстому, Голсуорси и Анатолю Франсу, то ничего из этого не выйдет. Друг мой, мы не нюхали ни феодализма, ни капитализма, ни XVI, ни XVIII века и сразу вскочили или собираемся вскочить в какой-то социализм на какой-то национальной почве. Гынгуанцы попросту не поймут великих вопросов, мучивших белое человечество. Европейские гении останутся для них глубоко чуждыми.

— А вы-то вот поняли! Я понял! Он понял! — указал министр культуры на Фини-Фета, стоявшего в прежней позе. Он как будто потерял интерес к беседе и прислушивался к некоему внутреннему голосу.

— Мы поняли, да! Значит, мы исключительные люди, т<���о> е<���сть> выродки, отщепенцы, — сдержанно ответил Жан Донне и рассмеялся своим отрывистым жестоким смехом. — Послушайте, вы, юнец: да и в самой Европе только высшие интеллигентные круги знают и ценят, положим, Франса, Мольера, Лесажа, Шелли и Гейне. Ну, кое-какие трагедии Шекспира в театре посмотрят. Считанные единицы знают Гете и Шиллера… Только дряхлые классики знают Вергилия и Горация. Клянусь вам! Ну, еще современную литературу почитывают. А ведь в Европе сотни миллионов населения. А в Гынгуании около 7000. По-моему, трех интеллигентных выродков, да еще таких, как мы, вполне достаточно.

Мин<���истр> культуры крикнул с негодованием:

— Не пойму: шутите вы или говорите серьезно.

— Вполне серьезно. Если во всех странах мира низы, да и средние классы далеки от высокой культуры, зачем она нужна гынгуанцам?

— А грамотность? А житейские культурные навыки? Наконец, искусство? Я уверен, что искусство, музыка, напр<���имер>, доступна любой, даже самой примитивной душе.

— У нас есть музыка. Боанг-Уанг, Грым-Рым, Тум-Тат.

— Положительно, вы насмехаетесь. Разве это музыка? А я убежден, что подлинная музыка воспитывает в человеке утонченность чувствований, облагораживает самые низменные инстинкты, прививает высшее, что есть в мире, — любовь к красоте.

— У нас в правительстве, я вижу, одни эстеты, — не без ехидства, будто про себя пробормотал Жан Донне.

Все рассмеялись, даже мрачный премьер, начавший новую прогулку по комнате.

— Когда я слушаю Бетховена, — мечтательно продолжал м<���инист>р культуры, — я становлюсь другим человеком. Я сливаюсь воедино с великим сущим. Я постигаю высшую загадку бытия… не разумом, нет. Всем существом, нервами, кровью, каким-то необъятным новым чувством, которого в обычное время я ни разу не испытывал. Эти минуты полны совершенного счастья, блаженного познания и ощущения самой скрытой от нас стихии мира… Грозной и величавой. Может быть, это царство праматерей, о которых нам рассказывали древние трагики и Гете… Но это пугающее живых царство просветлено каким-то сияньем, исходящим из лона Бога, может быть.

Премьер, слушая, опять, как будто запнувшись, остановился посреди, комнаты. Жан Донне внимательно смотрел на говорившего.

— И свой восторг я не могу передать на своем родном языке. Я принужден на чужом языке рассказывать о своих мыслях и чувствованиях. Даже самое примитивное, обычное переживание мы не можем выразить на гынгуанском языке, если в нашем словаре двести слов самых обиходных? Наши соплеменники выражают свои эмоции, если можно назвать эмоциями их смутные, темные ощущения, каким-то воем, фырканьем, шипеньем, свистом и рычаньем. Разве это не ужасно? Фини-Фет прав. Можно с ума сойти от сознания нашей безнадежной… звериности, — да, звериности! — и нашей беспомощности.

— Звериность! Пусть так. А вы не считаете звериностью бесконечные войны белых, их танки, реактивные снаряды; а толку? Лучшие, наиболее разумные из белых людей сами называют себя зверями. Вам это хорошо знакомо. Вы не знаете мыслителей, ученых и поэтов белого человечества. А что касается двухсот обиходных слов гынгуанского словаря, то уверяю вас, что в словаре среднего белого человека их не больше. За мое долголетнее пребывание в Европе я убедился, что белые люди всю величайшую сложность своих эмоций передают очень небольшим количеством отрывистых фраз и междометий… А междометия, не то ли самое, что гынгуанское рычанье и фырканье? Вот краткий перечень наиболее употребительных выкриков белого человека: Ах! Ох! Эй! Черт побери! Алло! Ш-ш-ш. Тс-с!