Михаил Шевченко - Избранное

Это стихотворение и другое — «И все как будто кончено — прощай…» Он сам отобрал в январе 1970 года для «Нового мира», но это было перед его уходом.

Будь здоров. Выбери сущее. Все мне дорого, что посылаю, — и «Рассвет», и «Огнище». Что только можно — сделай.

Храни тебя Поэзия, а ты — ее.

21 декабря 1970 г.

Ворон. обл., Хохол,

редакция газеты «За коммун. труд».

«Храни тебя Поэзия, а ты — ее». В этой фразе мне слышалось последнее прощанье…

Алексей прислал хорошие стихи. Но в сборник брали только опубликованные вещи. У Алексея были новые, еще не видевшие света. А опубликовать их до выхода сборника при наших темпах публикаций почти невозможно. Как ни уговаривал я редактора сделать исключение — тщетно.

Теперь, когда он ушел, у него много друзей. Одни его открывали, другие — открывают. Земляки доказывают, что Алексей при жизни «не был обделен успехом и вниманием…».

Один критик в недоумении пишет, что некоторые

«…делают заключение, что Воронежа в жизни Прасолова почти не было.

Нет, он был и он есть! — восклицает критик. — И это имеет отношение к сердцевине его таланта, к той земле и к тому небу, которые живут в поэзии Прасолова. Еще большее отношение это имеет к психологии творчества, к тончайшему механизму обнаружения в человеке художника, ко всему, с чем мы сталкиваемся едва ли не каждый день. И хорошо, если мы оказываемся достаточно чуткими и готовыми к встрече с большим талантом».

О эти всеобъемлющие тирады!.. Да, в жизни и поэзии Алексея Прасолова есть и родная земля, и родное небо, они — его колыбель, земля и небо. А мы? Мы-то все-таки были ли чуткими? И чутки ли мы сегодня к таким людям, как Прасолов?..

В письмах Алексея Прасолова достаточно красноречиво звучат и «чуткость», и «внимательность», и «деликатность с обворожительной улыбкой…».

Невозможно без боли читать его письма к жене Раисе Васильевне Андреевой.

«Есть же единая для меня сила, которая дает отпор одиночеству среди людей и людям — среди безлюдья! Эта сила не дает в себе убежища загнанному сердцу — она защищает мое сердце, не прикрывая, а обнажая его до предела — обнажая перед теми двумя силами — людьми и безлюдьем… Самое действенное, что мне дано, — поэзия… Я страшно не на своем месте — я не возле тебя…»

«Когда я приехал домой, в печке еще тлел уголь — сутки без меня!..»

«Я не скопидом — увы! — бог отнял у меня даже чувство сохранения моего — стихов, писем, дневников, с а м о й с в о е й ж и з н и (разрядка моя. — М. Ш. ). Быть может, я поэтому только и живу — хотя бы так…»

«Только бросил тебе письмо, как тут же, придя с выходного, нашел в столе твое — второе, большое, то, что я ждал. Спасибо, что ты — такая…»

«Возле елки стоит темно-коричневый рижский чемодан, в котором спортивный костюм, белье, книги, бумага и конверты — то, с чем я еду в санаторий. Почему-то не хочется уходить из дома — столько одиноких ночей, дум передумано — и все это оставь, поезжай снова туда, где есть суета, есть люди — и нет людей… как надоело мне кочевать! 31-го не поеду — новогоднюю ночь проведу дома один — чтобы будущий год был более оседлым…»

«Я давно не младенец, но по-младенчески имею неиспорченное зрение на мир — вот мое спасение — моя Муза зрячая… личное и гражданственное — родня во мне и обретает свой голос все крепче и крепче…»

«Получил ответ от Стукалина… Ответ в двух словах не передашь — это ответ на все, что мною уже сделано в жизни. Я наконец понят как поэт — до глубины. Теперь иду второй волной (первая поднялась во мне семь лет назад — и я нашел себя)… 22.II.71 г.».

Вот она — радость, что его понимают. За год до кончины!..

«С семи утра бегал по горам, по колено в снегу, читал на ветру главы «Владыки». Был легким и не задыхался от бега, декламации и ветра. Там т-а-а-кой режет, но я был на высоте. Здорово!»

Это же «Ай да Пушкин!..» Но с Пушкиным рядом была няня. А с Алексеем?..

«Я перед отъездом на литературную пятницу, на рассвете дописал Дом Беды…

Пятница по людям была немногочисленной, объявление в «Коммуне» дали в самую пятницу (меня назвали А. Праслов!), но пришли главные в Воронеже. Господи, как все обнажилось в этих страшно разных, — болезненно-самолюбивых, тщеславных, искренних, — людях! Как они кидались в отзывах не на мои стихи, а друг на друга, как выражали себя — и высказывали единое: я взорвал самого себя — вчерашнего, который уже сковывал меня, я вынес свою стихию — живой! Кое-что назвали непривычным словом — антологичное.

Когда я еще прочел последнюю сцену из трагедии, старый писатель сказал:

— От этого холодновато внутри…

Как бы там ни было, я ушел, каким пришел, — самим собой. Хотелось дела…

А во мне — трагедия: хожу и разговариваю нутром — и умышленно не пишу. Придет тот час».

Вот и разговор с товарищами о своем творчестве. Сколько же здесь грусти… И за себя (А. Праслов!), и за коллег… И надобны немалые силы, чтобы остаться самим собой.

Последнее его письмо в правление Союза писателей РСФСР. Вернее, не письмо, а заявление.

«Обстоятельства вынудили меня обратиться к Вам с этим заявлением. А обстоятельства таковы. Я числюсь в составе Воронежской писательской организации со дня приема меня в члены Союза писателей — с мая 1967 года. Я поэт, имею три сборника стихов, изданных в Москве и в Воронеже, работаю над новой книгой «Во имя твое», которая должна выйти в этом году. Для творчества мне остается очень мало времени — ведь я работаю литсотрудником отдела партийной жизни районной газеты, которая требует полной отдачи рабочего дня и тебя самого. Зато я всегда среди тех, кто кормит страну, — среди колхозников в поле, на фермах. Работа в газете у меня на первом месте, литературное творчество — на втором. Ладно уж, ночь зато моя.

Но и ночью негде работать: я с женой живу на частной квартире. Здесь, в районе, надеяться на квартиру мне не приходится — в перспективе пока ничего нет. Скоро у нас будет ребенок, жить в таких условиях и писать невозможно.

В Воронежской писательской организации лежит уже не первое мое заявление о квартире. Не первый раз я слышу посулы. И только. Ничего конкретного нет. Район, где я работаю, в часе езды автобусом от Воронежа, бывать в литературной среде я могу редко — от случая к случаю. Да и что там делать? Ведь меня по привычке не приглашают даже на обсуждение журнала «Подъем», не включают в состав бригад, организуемых бюро пропаганды художественной литературы. Я уж здесь сам организовал два литературных вечера — в Доме культуры, в школе. Все это самостоятельность. Прошел очередной съезд писателей. С материалами съезда нас ознакомила «Лит. газета». В отделении Союза писателей, когда я спросил делегатов, никто не сказал ни слова о съезде, о впечатлениях, о сущем, ради чего делегаты ездили.