Владислав Метревели - МоделBiblos. Модельный бизнес по-русски

Аккомпанировал певцу – или делал вид «под фанеру» – стоящий чуть в стороне, почти в углу сцены, музыкант, которого Лисов заметил только сейчас. Он держал гитару, как молодой Харрисон: высоко, почти на груди под горлом.

Лисов утонул в воспоминаниях о своем музыкальном прошлом. В школе он тоже играл на гитаре, подбирал аккорды, даже сочинял какие-то песни. До последнего времени не понимал, почему терпеть не может чужих концертов, живого исполнения даже известных музыкантов, по какой причине ему так не нравятся музыкальные клипы, почему предпочитает просто слушать магнитофонные записи… и вот недавно осознал: когда ты видишь, за какую струну дергает исполнитель, как вяло зачастую ударник обрабатывает свои барабаны, откуда выходят на сцену группы подпевки и подтанцовки, как движется кадык солиста, как морщится он, беря высокую ноту, и как работают осветители, становится скучно и неинтересно, пропадает таинство создания волшебной музыки. Может быть, это чувство появляется только у тех, кто сам отдал какую-то часть жизни процессу творчества. Да, в свое время, еще в институте, они с друзьями покуролесили, собираясь каждые выходные и сочиняя песни, как им казалось, в стиле находящихся на пике популярности Рода Стюарта и PINK FLOYD.

Он не задумывался о тех временах и не ностальгировал – времени не было. Живем в спешке и суете, по пять – восемь лет не видим друзей, не читаем давно купленные книги, оставляем на потом любимую музыку послушать… А время бежит и бежит, и вроде бы ушедшие тоже где-то рядом, просто не доехали до них, не дозвонились, тоже оставляя «на потом»…

Из транса его вывел голос НикВаса, возвещающего, что такси до гостиницы за ними пришли. Последнее, что он видел на конкурсе, перед тем как упасть на сиденье «Волги» с облапившей его Воблей, разгоряченной выпитым и подстольными прикосновениями, были Сонины глаза, полные слез и счастья, надежды и отчаяния.

– Ну что? Беспокоит что-нибудь? – Боров, вальяжно рассевшийся в кресле, приподнял брови, изображая искреннюю озабоченность и участие.

Кабинет его был обставлен роскошно. Массивный письменный стол на изогнутых ножках, с полукруглой столешницей и прямоугольником зеленого сукна по центру был заставлен всевозможными письменными принадлежностями, которые хозяин никогда не использовал по назначению, но дарил и любил именно за никчемность. Вертеть в руках ручки, карандаши и грызть их кончики он привык еще со школьной скамьи и неоднократно был наказываем за это учителями, что только укоренило в нем эту привычку. Расписные эмалевые яйца на золотистых ножках в рот не засунешь, но стол украшало сразу два подобных ювелирных чуда: синее и бордовое. В углу кабинета, том, который ближе к окну, был втиснут антикварный по виду шкаф с иссохшимися дверцами. Его старина подчеркивалась массивными металлическими полукруглыми скобами, за которые так и хотелось потянуть створки, чтобы услышать мучительно ласкающий слух скрип несмазанных петель. Только посвященные знали, что эта великолепная подделка, сколоченная руками китайских умельцев, куплена Боровом во время его недавнего вояжа.

Бронзовая люстра под потолком тоже навевала мысль о магазине антиквариата. Но хрустальные гроздья, свисавшие с металлических завитков, вроде бы были настоящими. Не стекляшками. Преломляя жар двухсотваттных свечей, они ярко освещали центр кабинета, оставляя по углам манящий полумрак, который вполне можно было развеять с помощью светильников под контрастными к общему тону кабинета белыми абажурами на бронзовых крутящихся стойках. Белым был и потолок, граничащий с шоколадными стенами посредством тонкой лепнины.

На полу раскинулся настоящий персидский ковер. При входе слева в нише стоял круглый стол для переговоров с тремя стульями, а справа – тумбочка с навороченной кофемашиной. Боров любил сам ухаживать за гостьями, наливая им ароматный напиток и спрашивая, сколько сахара положить. В ящичке под столешницей всегда лежала пара шоколадок. Боров предлагал сладости, а потом, сочувственно глядя на задыхающуюся от запаха и истекающую слюной старлетку, журил ее и подначивал: «Ну как же ты с такой любовью к калориям станешь в Высокой моде-то работать?»

На стенах, местами оклеенных темными тиснеными обоями, местами обшитых деревянными панелями, располагались несколько картин в богатых рамах. Их Борову доставали при распродажах из запасников известных галерей и на аукционах. Знающий вкус хозяина сотрудник офиса постоянно следил за всеми значимыми событиями в галерейной жизни Москвы, выписывал нужные журналы, общался на вернисажах с журналистами и художниками, а также собирателями картин и агентами. Так на стенах кабинета Борова появились подлинники Айвазовского и Саврасова, Федорова, Виноградова и Дубоссарского. Последняя занимала практически всю стену между столом хозяина и переговорным круглым столом и являла искушенному зрителю сцену встречи «Битлов» и советских рокеров эпохи застоя на фоне ярко-соломенного поля. Как ни странно, этот элемент интерьера не входил в диссонанс с антикварной его составляющей, а, напротив, подчеркивал тяжеловесность и дороговизну убранства, а также основательность хозяина кабинета. Даже непонятно, что оказывало большее впечатление на юных моделек при первом посещении Борова: картины, антиквариат или сам хозяин, грузно расположившийся в кресле и бросающий живые взгляды на ее грудки, коленки, ступни и талию.

Боров был типичным «фигуристом», если вы знакомы с делением мужчин на тех, кто предпочитает в женщине фигуру, и тех, кто довольствуется лицом. Последние, согласно данной классификации, обзывались «рожистами». Это несложное деление было разработано Боровом и его друзьями еще в пору учебы в Институте стали и сплавов, славившемся передовым отношением к вопросам полового воспитания студентов и аспирантов. Там Боров впервые познал и угольнокожую, розовоступую и кучерявую студентку, дочь какого-то негритянского лидера, став на время идолом в глазах однокурсников, многие из которых могли похвастаться только жалкими победами над представительницами социалистического лагеря. Тогда он был, правда, стройнее и моложе.

Сидевшая напротив него сейчас девушка была явно не его поля ягода. Худенькая, без намека на грудь, с тощими ручками и в джинсах, болтающихся вокруг ее тонких ног и не сидящих на плоской заднице, она боязливо вжалась в кресло под добрым взглядом из-под кустившихся бровей. Борова это не смутило. Он умел вызывать страх, когда хотел. А с юными девами ему хотелось быть добрым другом и отцом, не углубляясь, однако, в сугубо родственные отношения и не усугубляя свой образ отца родного. Поэтому, не меняя положения грузного тела, он еще раз повторил вопрос, вкладывая всю вкрадчивость и нежность, на какие был способен: