Владимир Соловьев - Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Жить добрее, экономить злобу.

А то ведь и злобы у нас квота — может не хватить на оставшуюся литературную деятельность. И на жизнь — мы на самом ее краю, если только не патологические долгожители.

Что до Путина, то встречаться с ним я не мог — ни в КГБ, ни в 281-й школе в Советском переулке, которую мы оба кончали, но в разные годы. Причина обеих невстреч — хронологическая: российский президент чуток меня младше. Так что, если бы я действительно служил в КГБ, то не Путин был бы моим куратором, а я — его. В таком случае, полагаю, президент у россиян был бы совсем иным, хоть и под тем же именем. Лучше, хуже — не мне судить. Тем более в таком сослагательном варианте. А кем бы стал я, будь куратором будущего президента России?

Вариант: «поэт Василий Жуковский — император Александр Второй».

Пару слов о ВВП, чтобы больше к нему не возвращаться. Книгу о нем — не вдаваясь в подробности — мы писать отказались, хоть у нас и был карт-бланш, а именно — книги о его кремлевских предшественниках плюс с дюжину жареных деталей да парочка заманчивых предложений. Представьте, гоголевский маленький человек стал главой не департамента, а всего государства российского. ВВП — это Акакий Акакиевич со всеми вытекающими отсюда последствиями — с достоинствами и недостатками того. Акакия Акакиевича очень жалко, но не забудем о его посмертной жизни, о его обидах и мстительности. Я говорю о потенциале Акакия Акакиевича — к добру и злу постыдно равнодушен. Как принято теперь говорить в стране, откуда я родом: равновелико удален.

Надеюсь, однако, что ВВП еще понимает разницу между пиаровым мифом о себе и самим собой, но когда перестанет врубаться, тогда кранты. Представьте Акакия Акакиевича с манией величия. И еще: ВВП скрытен и бездеятелен в государственных делах, а занят исключительно созданием властной — под себя — вертикали, и средства для него оправданы целью — в конце концов, он не выпускник института благородных девиц. Все это не только плохо, но и хорошо. Если он займется вдруг государством без навыков управления или с совсем иными навыками, которым не я его научил, не будучи его куратором и никем в КГБ, это приведет к еще более печальным последствиям, чем его бездействие. Трагический прецедент: одна-единственная его акция — война в Чечне, все равно, кто взрывал дома, чтобы ее вызвать: когда горит лес, некогда выяснять, кто оставил непогашенный окурок.

Говорю это со стороны, из безопасного далека, через океан, почти объективно, но не совсем над схваткой, хотя ставок в этой политической игре у меня нет. Ставить там не на кого. И не на что — я говорю о пробе. От питерских либералов я натерпелся не меньше, чем от московских консерваторов — чума на оба ваши дома. Да и не тот возраст, чтобы брать чью-либо сторону. Отсюда моя надсхваточность, пусть и не тотальная. Whatever it is, I’m against it, как говорил Маркс — не Карл. Гаучо.

Другое замечание моего зоила я воспринял более серьезно хотя бы потому, что оно лишено оригинальности: будто в моих книгах — «четвертьвековой давности сплетни». Имеются в виду не только книги «Три еврея», «Довлатов вверх ногами» и «Post mortem», но и мои опусы о Слуцком, Окуджаве, Искандере, Шемякине, Юнне Мориц, Анатолии Эфросе и прочих, в которых вроде бы все из первых рук, то есть по личным впечатлениям. Что же до сплетен, то меня они интересуют даже двухтысячелетней давности — тот же Плутарх, к примеру. Единственно, что жаль: как мало сплетен оставила нам всемирная история, и чем дальше в глубь времени, тем меньше.

Но вот еще один самодовольный, без каких-либо на то оснований, критик, если я не ошибаюсь, судя через океан, из противоположного лагеря, некто Немзер, когда обсуждались соисканты на Букера, назвал мой роман «Семейные тайны», который, по словам пакостника Топорова, пролетел с «Национальным бестселлером» (премией, им же учрежденной), как фанера над Парижем, — «коллекцией сплетен». Опять пальцем в небо, но уже по другой причине: «Семейные тайны» — произведение фикшинальное, вымышленное, художка, плод и итог «ложного воображения», нас возвышающий обман, над вымыслом слезами обольюсь, bla-bla-bla — сплетен там не должно быть по определению, да? Вот тут я и вспомнил отзыв моей предотъездной подружки Тани Бек, со смертью которой все никак не могу смириться, на мой неоконченный роман с живыми тогда еще и легко узнаваемыми персонажами: роман-сплетня.

Так или не так, но если тебе со всех сторон твердят, что ты пьян, ложись спать. Или как сказал не помню кто: если тебя обвинят, что ты украл Эйфелеву башню и прячешь ее в кармане, не спорь, не оправдывайся — немедленно беги из Парижа. Согласились же французские пленэристы с уничижительной кликухой, которую им дали критики, и с тех пор называются импрессионистами. В принципе, они должны быть благодарны своим зоилам, у которых глаз острее, чем у комплиментщиков, как я — своим: за имя. Да будет так: писатель-сплетник. Почему нет? Если есть писатель-фантаст либо исторический писатель, то почему не быть писателю-сплетнику? А будучи не только прозаик и политолог, но по изначальной литературной профессии еще и критик, попытаюсь разобраться что к чему и что почем. Мы привыкли одиозно относиться к одиозным понятиям, а если их вывернуть наизнанку? Что есть сплетня вообще и в литературе в частности? Вдруг я не единственный сплетник среди писателей? Что, если существует этакое сплетническое направление в литературе? Мой любимый Мариенгоф, который проходит по разряду мемуаристов, будучи как писатель ничуть не ниже Бабеля, Зощенко и Платонова, в «Записках сорокалетнего мужчины» пишет:

«Почему-то при слове „сплетня“ обычно корчат брезгливую гримасу, а при слове „литература“ поднимают глаза к потолку. Напрасно! Литература и сплетня это почти одно и то же. Я, разумеется, говорю, о большой литературе, паршивая — та всегда была не в меру благородной».

Среди писателей-сплетников Мариенгоф называет Лермонтова («Княжна Мери»), Флобера («Сентиментальное воспитание»), Шодерло де Лакло («Опасные связи») и даже Пушкина — тот собственной жены не пощадил:

Что можно Пушкину, почему нельзя Соловьеву? Когда-нибудь я все-таки решусь и опубликую давно написанную главу «Тайна Лены Клепиковой». Опять это клятое «е.б. ж»! Если не при жизни, то post mortem…

Возьмем, к примеру, предыдущую (до смерти «Тарелкина») великую русскую пьесу «Горе от ума». Что лежит в ее сюжетной основе? Запущенная Софьей Фамусовой сплетня о безумии Чацкого. Грибоедов и сам признавался, что принципиальный сплетник. Яго пускает в оборот сплетню о неверности Дездемоны — и драйв «Отелло» предопределен, главные его герои обречены, включая автора интриги — Яго. А сюжетный двигатель «Гамлета»? Пусть и оглашенная потусторонней силой — Призраком — сплетня об измене королевы с деверем и убийстве им короля, дабы узаконить незаконную связь и узурпировать престол. Диккенс сравнивает молву с летучей мышью — тоже неслабо. А во второй части «Генриха IV» Шекспир выводит сплетню на сцену: «Входит Молва в одежде, сплошь разрисованной языками». Не знаю, у кого лучше — у Пастернака или у Шекспира, но мне больше подходит в контексте разговора оригинал: «Enter Rumour, painted full of tongues». А «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», которые сознательно выстроены на сплетнях и слухах, их опровержениях и подтверждениях — сплетни суть преддействие, действие и постдействие этих романов. Уберите из романов Достоевского сплетни, и они рухнут как карточные домики.