Петр Каратыгин - Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879

Прошла неделя. В «Северной Пчеле» появился обычный фельетон М. Я. о театре, но о бенефисе Дюра — ни слова; в следующих статьях ни обо мне, ни о моей пьесе не было и помину. Заметно было только, что в этих статьях М. Я. отзывался об артистах гораздо скромнее прежнего. Наконец, уже в июле месяце появился разбор бенефиса Дюра в «С.-Петербургском Вестнике» («№ XLVIII), в котором водевиль мой был, разумеется, разруган. Всего забавнее, что Яковлев (под псевдонимом Богдана Пестовского) уверял, что водевиль «Горе без ума» написан не мною, а целой компанией актеров, раздраженных против М. Я. и что многие сцены и куплеты сочинены «Русским Тальмою», т. е. моим братом; далее говорится: «впрочем, новый водевиль «Горе без ума» в сценах, где авторы переставали, или, правильнее, уставали браниться, довольно забавен; и немудрено: ум хорош, два лучше; а «Горе без ума» кропали с десяток умов». Такой отзыв мог только льстит моему самолюбию. Я продал мой водевиль для печати книгопродавцу Илье Глазунову за 250 р. асс. Деньги были получены; я сам держал корректуру первого листа, но следующих листов мне не присылали. Затем появилась холера, наложившая свое страшное эмбарго на все театральные, литературные и коммерческие дела. Миновала и холера; и более полугода времени прошло, а водевиль мой все же не выходил из печати. Впоследствии я узнал, что М. Яковлев упросил Глазунова уничтожить все издание: он принял на себя все издержки по типографии и выплатил книгопродавцу всю ту сумму, которую я от него получил за водевиль. И так моему противнику, кроме публичного оскорбления, пришлось еще и заплатить за свое бесчестие.

Во второй половине июня 1831 года, появилась в Петербурге страшная индийская гостья. Невозможно описать панического, страха обуявшего тогда всех жителей столицы. Врачи были убеждены в ее прилипчивости, и может быть, не без основания, коль скоро эпидемия истребляла целые семейства. Люди состоятельные поспешили убраться за город; наш директор, кн. Гагарин, заперся на своей даче на Каменном Острове и никого к себе не принимал: ежедневные рапорты и прочие бумаги доставляли ему окуренными и подавали чрез окно. До 3-го июля спектакли не прекращались, но посещали их весьма немногие… Не до комедий, не до водевилей было, когда страшная трагедия свирепствовала вокруг нас!

Наш театральный мир состоял преимущественно из людей семейных… Отлучаясь из дому на целый вечер, кроме боязни за себя самого, у каждого душа замирала за своих родных и домашних. Улицы опустели; проезжая из театра в казенной карете, мы встречали ежеминутно то похоронные процессии, то возы, нагруженные гробами, то живых мертвецов, отвозимых в больницы!! Наш бедный Рязанцев был одною из первых жертв страшной эпидемии: 26 июня он в последний раз играл на Малом театре в моем водевиле «Горе без ума». Лето, в тот год, как известно, было необыкновенно сухое и знойное; жара в театре была нестерпимая, и Рязанцев, разгоряченный, имел неосторожность выпить стакана два медового квасу со льдом. В ту-же ночь развилась в нем жесточайшая холера и к утру следующего дня его уже не было на свете!

Смерть любимого, благородного нашего товарища всех нас страшно поразила… Кроме Рязанцева, из нашего кружка холера выхватила директора музыки Ершова и дирижера Лядова. 3-го июля, по высочайшему повелению, все театры были закрыты; до половины августа эпидемия свирепствовала с неослабной силой…

Граф В. В. Мусин-Пушкин. — Нимфодора Семеновна Семенова. — Девица София Биркина, ее крестница. — Жизнь в доме благодетельницы. — Мысли мои о втором браке.

Теперь я должен сделать небольшое отступление.

Мудрено мне было, в 25 лет, в лучшую пору жизни, проводить ее в безотрадном вдовстве и одиночестве. Кратковременное счастие первой любви промелькнуло, как мимолетный сон; но отболевшее сердце молодого человека жаждало любви, искало сочувствия… Нравственные мои убеждения не допускали во мне и мысли завести какую-нибудь интрижку, или искать продажных наслаждений, что так обыкновенно не только в молодости, но и в зрелых летах. Всякая порочная связь казалась мне тогда святотатственным осквернением памяти моей жены. Не легко мне было холодным рассудком тушить пыл страстей; но, положа руку на сердце, могу сказать, что, посреди ежедневного соблазна, я устоял в моих честных, нравственных правилах.

Однажды (в начале 1830 года) жена актера Хотяинцева просила меня срисовать с нее акварелью портрет. Хотя рисовал я и плоховато, однако же уловил сходство и портрет вышел довольно удачен. Оперная наша знаменитость, Нимфодора Семеновна Семенова (родная сестра трагической актрисы), увидя портрет Хотяинцевой, попросила меня срисовать такой-же и с нее. Я исполнил его в два сеанса и Семенова осталась очень довольна моей работой. По ее приглашению, я стал посещать ее дом. Граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин, с которым она сожительствовала, жил открыто и роскошно; он был известный гастроном; круг его знакомых состоял из наших знатнейших вельмож, знаменитых артистов, художников и литераторов. В числе последних я встречал у него И. А. Крылова, Н. И. Гнедича, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина; из художников: Варпека, Венецианова и др. Граф, человек светлого ума, добрейшей души и высокого образования, имел полное право на прозвище мецената. Его взгляд на литературу, художества и сценическое искусство отличался правдивостью и беспристрастием. Всегда радушно принимая своих гостей, граф был одинаково ласков со всеми. При первом-же моем посещении, он очень любезно обошелся со мною, очень лестно отзываясь о моих водевилях.

В доме графа жила тогда девица София Васильевна Биркина [40] Биркиных с особенным ожесточением ни за что, ни про что преследовал директор А. А. Майков и довел их до самого бедственного положения. В. С. Биркин умер в 1821, жена его в 1837 г. (5 мая). , крестница Нимфодоры Семеновны. Она была дочь актера Василия Степановича Биркина и жены его Александры Карловны (урожденной Виала), из Петербурга переселившихся в Москву, потом в Ярославль, откуда десятилетняя Сонюшка была взята Семеновой, для воспитания вместе с ее дочерьми. Потом Семенова отдала ее в театральное училище. Когда я стал посещать дом графа Пушкина, Биркина была уже выпущена из училища, с успехом дебютировала (партиею «Памиры» в опере: «Осада Коринфа») и была примадонною русской оперы. Она считалась лучшею ученицею капельмейстера Кавоса и занимала первые роли в операх: «Волшебный Стрелок», «Фра-Диаволо», «Сорока-воровка», «Элиза и Клаудио» и др. У нее был прекрасный сопрано, безукоризненный слух и в пении было много чувства, грации и вкуса.

Ее наружность отличалась симпатичностью; чистое сердце и добродушие отражались на ее милом лице, как в светлом зеркале. В разговорах с подругами, которые иногда любили позлословить кого-нибудь, Сонюшка не только не принимала участия, но, напротив, старалась всегда принимать сторону подвергавшихся заочным насмешкам. Она была всеми любима и в закулисном мире, и в доме графа. Склонность к ней, неприметно для меня самого, закрадывалась в мое сердце. Я любил слушать ее пение, сидя по вечерам в гостиной графа; не пропускал ни одной оперы, в которой она участвовала… Вскоре я заметил, что и она ко мне неравнодушна; к концу года мы полюбили друг друга.