Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820

Когда хлопнула дверь, по зале разнеслось громогласное «ура».

Пилецкий шел по коридору и остановился, когда к нему навстречу вышли Кюхельбекер с Есаковым. Мартын Степанович улыбнулся этим двоим: что-то в обоих было незащищенное, гонимое, что давало ему возможность пригреть их, наставить и ободрить.

— Мартын Степанович, простите нас, но мы не могли остановить их, они нам не верят… — сказал Кюхля.

— Ничего-ничего, господа, — легко потрепал их по плечам Пилецкий. — Молодость горяча, только с годами приходит разумение… Я покидаю Лицей, но буду вечно помнить это короткое время. Не говорите обо мне с ними. — Он кивнул в сторону, откуда пришел. — Не подвергайте себя напрасным насмешкам, жизнь начинается обыкновенно во весь рост, а заканчивается на коленях перед образами…

Счастлив тот, кто пришел к Господу с юности. Прощайте, господа!

Он пошел по коридору, а мальчики с благоговением смотрели ему вслед, пока он не свернул за поворот.

Тогда они посмотрели друг на друга и пошли в свою сторону.

Мартын Степанович пришел к себе в комнату, присел на кровать и задумался. Сам не зная почему, он понимал, что поступил правильно, его не удовлетворяла более эта жизнь, не к тому стремилось его сердце. Эти жестокосердные дети не нуждались в его милосердии, в них, за исключением единиц, так мало было стремления к Богу и так много дьявольского, что ему самому хотелось бежать отсюда, благо случай не заставил себя ждать. Ему даже было жаль этих несчастных, многих из которых, он чувствовал, утягивала пропасть разврата.

Он решил собираться тотчас, не зная еще, куда направит свои стопы, но он знал твердо одно: это будет путь к Богу и никто его с этого пути не собьет.

Морозы к Рождеству немного ослабли. Вести с театра военных действий приходили самые радужные. Государь был уже при армии, а французы бежали за Неман. Говорили, что из полумиллионной армии ушли едва несколько тысяч. После Нового года лицеистов собрали в Большой зале.

— Господа! — обратился адъюнкт-профессор Куницын к собранным в зале воспитанникам и педагогам. — Вчера в Казанском соборе был читан царский манифест, подписанный в Вильне 25 декабря 1812 года об окончании Отечественной войны. В церквах отслужены благодарственные молебны за избавление «от нашествия галлов и с ними двунадесяти языцев»…

— Ура-а-а! — прокатилось по зале.

— Вот, господа, полный текст манифеста: «Спасение России от врагов, столь же многочисленных силами, сколь злых и свирепых намерениями и делами, совершенное в шесть месяцев всех их истреблением, так что при самом стремительном бегстве, едва самомалейшая токмо часть оных могла уйти за пределы наши, есть явно излиянная на Россию благость Божия, есть поистине достопамятное… — под общие возгласы Куницын начал читать, а в это время грянули пушки и начался колокольный звон по всему Царскому, — … происшествие, которое не изгладят века из бытописаний…» — слышался голос Куницына.

И опять, как при открытии Лицея, на балконе горел щит с вензелем государя императора, вокруг здания были поставлены зажженные плошки, а вдоль аллеи бочки со смолою.

— Ура-а! — кричали высыпавшие на улицу лицеисты.

Посмотреть на фейерверк собрались толпою и простолюдины, и приличная публика.

— Конец войне!

В карете сидела Бакунина с матерью, на нее вдруг случайно обратил внимание Пушкин, не предполагавший, что она тоже здесь, да так и застыл, пораженный ее красотой, ее неподдельным румянцем на щеках и лучистыми глазами, в которых отражались огоньки фейерверков.

— Хороша Бакунина! — тихо прошептал он, но его услышал стоявший подле него Малиновский.

— Да, — усмехнулся он, — хороша Параша, да не наша!

На крыше Лицея горела надпись «1813», и здесь мы на время оставим наших героев, чтобы вновь встретить их уже повзрослевшими, переломившимися в своем развитии в новую фазу.

— «…В сохранение вечной памяти того беспримерного усердия, верности и любви к вере и к Отечеству, какими в сии трудные времена превознес себя народ российский, и в ознаменование благодарности Нашей к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей ей гибели, вознамерились Мы в Первопрестольном граде Нашем Москве создать церковь во имя Спасителя Христа, подробное о чем постановление будет в свое время. Да благословит Всевышний начинание Наше! Да совершится оно! Да простоит сей храм многие веки, и да курится в нем пред святым Престолом Божиим кадило благодарности позднейших родов, вместе с любовью и подражанием к делам их предков. АЛЕКСАНДР. Вильно. 25 декабря 1812 года», — закончил чтение государева манифеста адъюнкт Куницын, в котором говорилось о будущем храме, который так много значил в истории России и известен нам под именем Храма Христа Спасителя, ибо в Рождество Христово 25 декабря завершилась эта кровавая война.

По всеподданнейшему отчету фельдмаршала Барклая де Толли, поданному из Варшавы в 1815 году, война с французами стоила России 157 450 710 рублей 59 копеек ассигнациями. Но это вся война, включая и ту, что еще была впереди. Князь Горчаков держал этот отчет в руках, когда в 1862 году собирались праздновать пятидесятилетие Отечественной войны.

Князь Горчаков и Хитрово выехали в пролетке на Тиргартенштрассе к старинным немецким друзьям светлейшего князя, родственникам герцога Баденского, на музыкальный утренник, который бывал обыкновенно от двух до пяти пополудни каждую среду. Князь Горчаков, когда был здоров, старался не пропускать эти утра, а вот Иван Петрович удостоился этой чести впервые.

В глубине старого парка, разбитого у подножия гор, окружавших Баден-Баден, прятались богатые виллы. Кованые решетки высоких ворот, увядающие цветники за ними, дорожки, посыпанные битым красным кирпичом, ведущие к кое-где видным с дороги роскошным особнякам; возле одного из них, в самом начале улицы, князь попросил остановиться: он хорошо просматривался с дороги.

— Вам, наверное, будет интересно, Иван Петрович, — сказал он, высвобождая руки из-под шотландского пледа, в который его закутал заботливый слуга, и поворачиваясь к окну. — Взгляните, это вилла Ивана Сергеевича Тургенева, он сам ее построил.