Лаврентий Берия - Человек из стали. Иосиф Джугашвили

По мнению Сталина наш язык в своём развитии не достиг стадии общенационального грузинского языка. Однажды, когда мы беседовали о поэзии, разговор зашёл о творчестве Важа Пшавела. Сталин продекламировал одно из стихотворений поэта. Я решил, что он поклонник его творчества и с немалой радостью стал рассказывать о самобытности Важа Пшавела, о неповторимой сочности и выразительности его языка, о его влиянии на грузинскую поэзию.

Сталин не отреагировал, разговор не имел продолжения. Он только попросил выслать ему ряд произведений поэта. Разумеется, его просьба была удовлетворена.

Через пару месяцев раздался телефонный звонок. Сталин говорил по-русски:

– Вы считаете, что Важа Пшавела гений, а я должен вас разочаровать. Важа Пшавела очень большой литературный талант, но мировоззрение у него безнадёжно отсталое.

Сталин продолжал, что великие сыновья грузинского народа – Илья, Акакий, Якоб Гогебашвили – трудились над созданием единого грузинского языка. А Важа Пшавела в это время признавал и активно использовал отдельные диалекты грузинского. Кроме того, в период усиления борьбы в Грузии за социальное равенство он стоял в стороне и ни во что не вмешивался. Вызывает удивление позиция учёных, поддерживающих Важа Пшавела и не согласных с мнением такого авторитета в области языка и словесности, как Акакий Церетели. [147]

Вот такой состоялся у нас разговор. Я тогда ещё не принял решения выступать или нет публично по озвученной проблеме, но дал понять Сталину, что думаю немного иначе. Я полагал, что, если мы уберём народный говор из поэзии Важа Пшавела, то она сильно обеднеет, потеряет только ей свойственный колорит. Точка зрения Сталина: язык поэта отсталый, зачастую архаический, не способствующий становлению и развитию единого грузинского языка.

Спустя некоторое время, связавшись со мной по другим делам, Сталин опять коснулся этой темы. Почувствовав, что мне не хочется открыто высказывать свою позицию (т. е. возражать. – В.Г.), он подчеркнул, что выражает своё личное мнение, а мы вольны сами решать, как быть. В переводе на обычный язык это означало, что мне дано прямое указание, и что его невыполнение чревато непредсказуемыми последствиями. (Вероятно, доля истины в этом утверждении К.Чарквиани есть. Но не менее вероятно и противоположное. – В.Г.)

Короче, я выступил с разъяснением сталинского взгляда на творчество Важа Пшавела. Я согласился с тем, что поэту было нецелесообразно столь широко использовать местечковые говоры. Ибо это, несомненно, вредило развитию литературного грузинского языка. Я заявил, что причиной тому послужил замкнутый образ жизни поэта. Находясь безвыездно в родном Пшави, он сковывал свою мысль описанием жизни лишь окрестных горцев. Критика слабых сторон творчества поэта не помешала ему стать весомой частью золотого фонда грузинской культуры.

Вот таким был смысл моего выступления.

Стало ли это причиной сокращения изучения наследия Важа Пшавела в школах?

ЦК Компартии Грузии никаких директив на этот счёт не издавал. Школьная программа не сокращалась. Может быть, где-то на местах, не разобравшись в существе (прозвучавшей критики. – В.Г.), перегнули палку. Но, повторяю, это не было нашей инициативой. Никто не собирался хоронить наследие великого поэта.

Что было причиной твоего освобождения от занимаемой должности?

Оно связано с «Мегрельским делом». Наверное, Сталин уже задумывался об обновлении руководства в Грузии. Ему всё больше нравился Мгеладзе – новый фаворит. Но главной причиной моего освобождения стало обвинение в непринятии решительных мер по «Мегрельскому делу». Обстоятельства этого дела являются для меня самым тяжёлым воспоминанием. (К.Чарквиани был снят с работы решением Политбюро от 27 марта 1952 года. – В.Г.)

Всё начиналось довольно прозаично. Вторым секретарём ЦК был Михаил Барамия. Ранее он работал секретарём Абхазского обкома партии. Его перевели к нам в Тбилиси после смерти Шерозия, а на его прежнее место в Абхазию направили Мгеладзе.

Последний был в немилости у Берия. Дело даже шло к его аресту, но обошлось. Более того, ему доверили крупную хозяйственную должность – управляющего трестом «Грузнефть». Я благосклонно относился к нему. Знал его по прежней комсомольской работе. С учётом его деловых качеств, а также того, что он вырос в Абхазии и что его семья жила в Гудаута, было принято решение доверить ему руководство Абхазской парторганизацией. [148]

К сожалению, он проявил себя наихудшим образом.

Чем Мгеладзе понравился Сталину?

Сталину часто виделась опасность, исходящая с разных сторон. К примеру, он считал влиятельной силой грузинскую эмиграцию. После изгнания меньшевистского правительства Грузии его не покидала мысль, что они собираются предпринимать что-то ужасное, непоправимое. Он считал, что распри, интриги – это постоянные спутники любого сообщества и сигналы об этом должны незамедлительно поступать в Центральный Комитет.

Мгеладзе учуял это и стал источником регулярных информаций.

У него с Барамия были натянутые отношения. Мгеладзе после того, как получил должность первого лица автономной республики, начал притеснять назначенцев последнего. Снятые, арестованные, иным образом обиженные обращались за справедливостью в вышестоящие партийные органы. Среди них были оправданные, что подтверждало факт гонений.

Но какое отношение имели эти факты к «Мегрельскому делу»?

Фигурантами всех щекотливых ситуаций были мегрелы. По мнению Мгеладзе, о чём он не преминул поделиться со Сталиным, виной всему было то, что Барамия покрывал своих людей.

Масла в огонь подлил тогдашний министр государственной безопасности Грузии Николай Рухадзе. В 1951 году Сталин отдыхал в Цхалтубо. [149]Рухадзе регулярно докладывал ему о мегрельском кумовстве и взяточничестве, поразивших, дескать, органы власти, о якобы имевшейся связи мегрелов с меньшевистской эмиграцией. Стоит заметить, что деятельность закордонных остатков грузинской фракции РСДРП, которая в годы сталинской молодости была весьма авторитетной в нашем рабочем движении, Сталина живо интересовала.

Помню, как мне позвонил Сталин и спросил по-грузински моё мнение о Барамия. Я ответил, что он хороший работник и полностью соответствует занимаемой должности.

– Нет, – возразил Сталин, – он политически нечистоплотен.

И добавил по-русски: «Худо будет, товарищ Чарквиани». После чего повесил трубку.

Буквально через несколько минут опять звонок. Спросили Рухадзе. Тот находился у меня, и я дал ему знак снять трубку телефона в соседней комнате. По доносившимся словам понял, что его спрашивали о мегрельских кадрах в ЦК. Рухадзе перечислял: Чичинадзе, Кучава, Барамия… Мне стало ясно: сказанное Сталиным «худо будет» набирает реальную силу. Этот разговор состоялся 3 ноября 1951 года.