Вехова Базильевна - Бумажные маки: Повесть о детстве

— Не отвечай! Не обращай внимания. Я уже привыкла. Все люди разные...

С Анечкой происходили чудеса. Однажды она заблудилась в чужом городе в метель и гололедицу, поняла, что сейчас упадет и замерзнет. Были сумерки, полное безлюдье. Она начала громко звать святителя Николая, покровителя паломников и путешественников. Она молилась и плакала, и вдруг кто-то взял ее за плечо и повел сквозь метель. Привел к какому-то крыльцу, сказал:

— Постучись, тебе откроют.

Она посмотрела на своего благодетеля. Это был старичок, светлый и строгий, лицо его показалось ей знакомым. Он улыбнулся и исчез в метели.

Она постучалась в указанную дверь. Ей открыли. Оказалось, там жила уборщица местной церкви. В красном углу над столом висела большая икона святителя Николая Мирликийского, убранная вышитыми полотенцами и бумажными розами. Анечка посмотрела на икону и сказала:

— Это он! Тот старичок, который меня к вам привел…

Мое крещение и все, что было потом, сопровождалось такими переворотами в моей душе и в судьбе, что рационально объяснить я ничего не могу. Приблизительно это можно выразить так: словно я вернулась на родину, и мне рады, спешат показать свою радость, любовь, одарить, обласкать, утешить... И это — при том, что у меня не было духовного руководителя. Никто ничего мне не объяснял, не мог объяснить...

Те христиане, которых я знала, не могли ответить на элементарный богословский вопрос. У одних вера была просто любовью к Богу, данною им как способность дышать, видеть... Другие верили мрачно, истово. Их религиозность была языческо-ветхозаветной окраски. Страх перед жизнью, как цепью неизбежных грехов, несчастий-наказаний за каждый неверный шаг, грешную мысль, несанкционированный вздох... Ужас перед смертью-наказанием. Чувство незащищенности от злых сил. Страх перед перед неотвратимым мучением, которое будет длиться вечно. Боязнь грядущего Страшного суда...

Мне близка была вера-любовь, вера-радость, вера-доверие, вера, в которой есть благоговейный трепет, а не ужас перепуганного раба. Она пришла в тяжелое и смутное время моей жизни: словно вдруг распахнулось окно и, как подарок, хлынули тепло, синева, все голоса и краски мира в мою внутреннюю темноту и тесноту. Я словно встретила взгляд, полный любви, ко мне протянулась дружеская рука...

Но я хотела получить ответы на множество вопросов. Я ведь была тем страдающим безвинно ребенком, одиноким в мире страха, крови, войны ребенком, о котором можно было вопросить: каков смысл этой боли, одиночества, надвигающейся инвалидности — безысходного горя до конца дней?..

Кто меня спас из бездны? Зачем Он меня спас, за что полюбил, стал возиться со мною, спасать еще и еще?..

Ответы на мои вопросы стали приходить... в снах!

Один такой сон был сон-испытание, сон-тест, данный мне для того, чтобы я поняла, узнала себя, внутренне определилась. Я вспоминаю его как значительное, развернутое событие жизни.

Я ехала на велосипеде по нагретому солнцем сосновому лесу. Тропа ныряла в песок, и я спрыгивала с седла и вела за руль велосипед, увязая в горячем песке по щиколотку, сандалии полны были горячего и колючего песка... И снова я ехала, подставляя лицо лесному ветру, пахнущему разогретой смолой.

Велосипед прыгал по сосновым корням, ползущим через тропу, я попадала из тени в свет, по плечам то плескалась прохлада, то обдавало их сухим жаром.

Сосновый лес, как строгий храм, — без украшений. Одни колонны и игра света и тени. Свет лился из купола, с громадной высоты, стоял клубящимися столбами меж стволов. Ароматы сухой хвои, смолы — лесной ладан — наполняли весь величественный храм...

И вот колонны расступились. Я выехала на поляну, заросшую высоченной дикой травой.

Посреди поляны стояла ветхая кривая изба. Я прислонила велосипед к завалинке, на которой грелась ящерица, растопырив лапки. Блестящие круглые ее глазки пристально следили за мной. Я поднялась на крыльцо. Ступени прыгали и скрипели под моими шагами. А трава, проросшая в щели между досок, торчала неподвижно.

Открыв дверь, обшитую старыми телогрейками и замурзанной клеенкой, давно превратившимися в лохмотья, я очутилась в комнате.

Там стоял только старый канцелярский книжный шкаф с дверцей, печально висящей на одной петле.

В пыльное окно были видны и лес, и поляна, но теперь они казались серыми и унылыми, какими могли бы сделаться в конце безнадежной осени.

Из сумрачного угла выступила на середину комнаты моя бабушка Женя и, улыбаясь, посмотрела на меня. Я кинулась к ней, но заметила вдруг, что ее лицо раскалывает тонкая, как шелковая нить, змеящаяся трещина. Части лица на долю мгновения разрывались на разломах и тут же вновь соединялись. И я поняла, что это не бабушка Женя. Но не испугалась. Только остановилась.

— Подойди к шкафу, — сказал тот, кто прикинулся бабушкой Женей. Я подошла.

— Видишь на полке книгу?

В пыльном чреве шкафа на грязной полке лежала роскошная огромная книга. Наверное, сплошной сафьян и пергамент — плотные, пожелтевшие от времени листы, шелковистый и бархатный на вид переплет — какая дивная выделка, какой глянец, какие бронзовые застежки!..

— Возьми книгу и раскрой, — услышала я спокойное приказание, в котором мелькнуло скрытое торжество. Почему — торжество?

Огромная книга, раскрываясь на лету, сама тяжело ложится на мои протянутые руки. Ее листы с жестким шорохом переворачиваются, обдают меня старинной пылью, на них непонятные знаки...

— Если ты прочтешь вслух то, что написано на этой странице, все детские страдания исчезнут из твоей жизни, сотрутся твои ошибки, метания, все поступки, которые стыдно вспоминать, — ты от них освободишься, как и от боли, страхов, крови, бреда, гипса, операций, тоски, одиночества... Прочти, только прочти вслух, и у тебя будет другое прошлое, другая судьба, благополучная, полная радостей, подарков, везения, счастья, — ласково журчал за моим плечом голос бабушкиного двойника.

Меня так и охватило горячей волной искушения.

Я догадалась: стоит захотеть прочесть, знаки тут же станут понятны и язык сам произнесет неведомые мне сейчас сочетания древних звуков.

Но тут же я почему-то почувствовала, что нет, нельзя ничего менять в своем прошлом, ни от чего нельзя отрекаться.

Но почему я не могу просто убрать страдания из моей жизни? Она же — моя собственная? Зачем нужны они, все эти страдания?

Когда я была больным ребенком, одиноким среди чужих, когда кричала от боли, грызла руки, мучилась в лихорадке, погружалась в страхи, — я жила этим — болью, жаром, страхом, была внутри страдания. А только отпускало, я, усталая, спала... Это взрослым было тяжело на меня смотреть извне... Сейчас, сама взрослая, я понимаю в полной мере, каково это — видеть муки ребенка. Но ведь и боль одинокого старика, обманутой девушки, избитой мужем женщины, юноши, попавшего в руки садистов, ужас и отчаяние ракового больного, умирающего в пустой квартире, — разве они меньше тех моих детских мук? Кто их может взвесить и сравнить?