Виктор Баранец - Потерянная армия: Записки полковника Генштаба

— А почему же капитан по-прежнему протестует? — спросил я.

— Потому, что он чокнутый… то есть психически ненормальный, — ответили мне, — а это уже не наши, а его проблемы…

Госпитальный врач в телефонном разговоре со мной с какой-то испуганной неуверенностью подтвердил, что у офицера выявлены некоторые «отклонения от нормы».

— А почему же эти отклонения не были выявлены военноврачебной комиссией при увольнении капитана? — спросил я. — К тому же он до этого раз двадцать проходил диспансеризацию и в его медкнижке везде один вывод психиатров — здоров.

В ответ — невнятное бормотание…

Когда я вместе с министром обороны России генералом армии Игорем Родионовым через несколько лет прилетел на Север, гарнизонные старожилы рассказали мне, что хозяину какой-то иностранной баржи стало жалко русского офицера, голодающего в палатке, и он взял его к себе на судно коком…

— Так о нем же ваши начальники говорили, что он чокнутый, — заметил я.

— Это наше начальство чокнутое, — ответили мне…

Проходя на службу мимо ограды Генштаба, я часто вспоминал Панзюру и его истории о том, как он, спасая семью от голода, был вынужден посадить детей на шею сельским родственникам. Причем, чтобы это им не было накладно, разослал своих чад в разные деревни, откуда они присылали матери и отцу жалобные письма, что скучают друг без друга… А сам офицер в это время подрабатывал грузчиком в порту, чтобы добыть денег на прожитье и на лекарства жене…

Тогда, в 1992-м, я еще не мог понять, как можно жить офицеру три месяца без зарплаты. В конце 1996-го мне вместе с арбатскими сослуживцами пришлось испытать это на собственной шкуре, и только тогда я особенно хорошо осознал опасность тихой, но яростной озлобленности войсковых и флотских офицеров, для которых безденежная житуха давно стала привычным состоянием…

В августе 1991 года на Краснопресненской набережной, в генштабовских коридорах и кабинетах я видел многих генералов и офицеров, глаза которых пылали яростным вдохновением оттого, что уж теперь, при новой власти во главе с Борисом Николаевичем, мы свернем горы, создадим армию, которой Россия будет гордиться.

Шли годы, надежды таяли. Нас продолжали призывать к долготерпению. Нас «кормили» обещаниями реформы и лучшей жизни. Я не сразу сообразил, что эти обещания и внушение фальшивых надежд есть скрытая форма успокоения армии и лукавый способ самоспасения власти…

Чем дольше Кремль продолжал «зомбировать» Арбат новыми военными прожектами, тем яснее становилось, что Россия теряет армию…

Есть на Арбате одно очень приметное здание — гигантская восьмиэтажная громадина, одетая в белый мрамор. Наверное, по этой причине еще в недавние времена патриотично воспитанные гиды-комсомолочки из «Интуриста» навязчиво внушали иностранцам, что сооружение очень похоже на невесту в белоснежной фате, которая «застыла среди пыльных и старомодных каменных соседей, облаченных в классический ампир и сталинское барокко».

Сегодня те же, только повзрослевшие гиды активно эксплуатируют взятую напрокат саркастичную образность и говорят забугорным гостям о нашей беломраморной обители как о «вставной челюсти Арбата».

Немецкий генерал, которого я сопровождал во время экскурсии по Москве в 90-м году, нашел свое сравнение:

— Каменная перфокарта…

Здесь, на Арбате, часто можно встретить древних старичков, которые с выжигающей душу московской ностальгией вспоминают те черные дни, когда многотонные чугунные «бабы» и ковши экскаваторов ударными темпами крушили и превращали тут в мусор вековую лепнину и стены жилых домов, «помнивших еще прадедов и Кутузова».

Уже давно не служат в российском военном ведомстве те генералы, которые хорошо помнят, как благословленные кремлевской десницей архитекторы с великим трудом вдавливали свой проект в «золотое» и тесное арбатское пространство. Престижность местоположения нового сооружения должна была подчеркивать особый почет, который Кремль в то время оказывал армии…

Когда я много лет назад первый раз в жизни подошел к подъезду этого величественного и строгого здания, на меня повеяло холодным и таинственным величием Пантеона… Я долго не решался взяться за ребристую и толстую, как двухсотграммовый стакан, ручку с протертой до самого дерева серой краской и бронзовыми набалдашниками, которые только что дежурный солдатик, попросивший у меня сигарету, надраил зубной пастой до ослепительного блеска.

За стеклами черных дубовых дверей полоскались в сквозняке выцветшие желтые занавески и белели пыльные таблички с надписями «Граница поста» и «Предъявите пропуск».

Мне впервые надо было войти в Генеральный штаб Вооруженных Сил Советского Союза. И хотя я уже немало послужил в армии, это торжественно-звучное словосочетание вызывало у меня почти щенячий провинциальный трепет: оно оглушало многозначительностью. В тот день было такое ощущение, что я пересекаю границу загадочного и легендарного государства, жители которого отбираются по особым селекционным качествам — как элитная порода выставочных лошадей, которую категорически запрещается скрещивать с неродовитыми метисами…

По случаю особой торжественности события я облачил себя в суконный панцирь свежепошитой парздной шинели. Еще с лейтенантских времен я всегда дивился этому чуду военно-портняжного искусства, которое превращало мою посредственную грудь в богатырскую.

Суконные клещи воротника до боли натирали мне челюсти и цепко сдавливали шею. Это заставляло держать голову исключительно прямо. В такой шинели почти невозможно было поднять руку, чтобы отдать честь.

Пахнущий нафталином старик-портной из Дома военной одежды на Полежаевке, наблюдавший за моими безуспешными попытками поприветствовать себя в зеркале, был страшно доволен и говорил мне:

— Вы знаете, почему русские офицеры никогда не сдавались в плен? Потому, что в таких шинелях невозможно поднять руки вверх!

Старик явно преувеличивал роль портных в непобедимости русской армии…

Прежде чем представиться новому начальству, я совершил обязательный в таких случаях ритуал — наведался в генштабовскую парикмахерскую в соседнем здании. Свежая стрижка должна была свидетельствовать новому начальству не только о моей достойной Генштаба аккуратности, но и подчеркивать трепетное отношение к заведению, в которое я попал.

Я сел в кресло пожилой парикмахерши и сказал:

— Пожалуйста, сделайте мне…

— Я все сама вижу! — грозно гаркнула парикмахерша, направляя по старому офицерскому ремню стертый до толщины мышиного хвоста остаток лезвия опасной зингеровской бритвы. — Сорок лет уже стригу! Я самого Малиновского стригла! И Гречко признавал только мой фасон. Я от Устинова четыре благодарности имею! Вы что — новенький?