Лев Копелев - Утоли моя печали

Мария и дочки сильно боялись. «Поедем, поедем. В Берлине у сестры, пускай в тесноте, в голоде, но живы будем, а тут погибать». Я их собрал, когда уже пушки слыхать было. Нагрузил ваген — это телега, побольше наших, — запряг кобылу. Она у нас одна старенькая осталась. Перед войной у меня уже пара своих была, но справного коня пришлось вермахту отдавать. Поехали они с целым обозом с нашей деревни. А меня и еще других мужиков инспектор уговорил помочь ему графских коней и скот угнать и еще там имущество увезти. Зато он обещал нам большие вагены, чтоб мы и своих свиней и птицу погрузили. И корму обещал, и сказал, что мы наших коров с графским стадом погоним. Да только тот инспектор квелый был мужичонка: растерялся, все чьих-то приказов ждал. Мы бегали, кто куда, кто сюда… А тут и Советы на танках прикатили…

Ну, что про них скажешь? Солдаты как солдаты. Воевали долго: кто притомился, кто и озлился. Были, конечно, и озорники — баб и девчонок ловили, насильничали. И грабили чего ни попадя; да еще и ломали, жгли… Но были и хорошие парни, душевные. Я с такими дружил. Объяснял все, как есть, как жил; показывал свое хозяйство, какое осталось. Я им картошки, сала, масла, домашних солений, а они мне табачку, водочки. И офицеры были хорошие; звали меня переводить ихние разговоры с бауэрами, которые еще оставались. А один капитан молодой все шутил: «Мы тебя, батя, председателем колхоза назначим, как ты есть хороший хозяин и русский человек».

А потом одного утра пришел какой-то лейтенант с солдатом. «Пойдем, говорит, есть разговор на часок». Я и пошел, как стоял. Сели в машину, приехали в другую деревню, а там меня сразу в подвал, в холодную. Два дня сидел, куска хлеба не дали, еле-еле упрашивал на двор пускать, до ветру. На третье утро повели меня, грязного, застылого, зуб на зуб не попадает, в дом, в чистую комнату. При столе офицер — майор, почтенный такой, погоны золоченые. Начал обходительно: «Мы, говорит, контрразведка, — СМЕРШ, значит — смерть шпионам. Нам все наскрозь видать, все известно. Потому признавайся точно, какие тебе от немцев задания дадены». А я и не пойму, чего он хочет, какие такие задания. Рассказал ему все, как было, как жил, как жена и дочери Советов боялись и отъехали, а я тоже хотел, да припозднился… Тогда он стал кричать по-матерному и грозиться: «Признавайся — помилуем, не признаешься — шкуру с тебя сдерем, кости переломаем и повесим, как шпиона…» Я опять чистую правду рассказываю, а он бить взялся… Палкой, и по плечам, и по голове. Сильно бил, похуже, чем тот фитьфебель, от которого я убег. Только от этого уже не сбежать. Сам он бил, потом еще лейтенант помогал, и кулаками, и палкой. Я только плачу: «За что казните невинного?..» А они матерно ругаются: «Ты, — говорят, — изменник Родины, ты Россию немцам продавал…» Я доказываю, божусь, святую клятву даю, не изменник я… Никому я ничего не продавал, а тихо жил, по-крестьянски, по-христиански…

Ну, притомились они меня бить — отстали. Говорят: «Надоел! Вот бумаги-протоколы — подписывай». Но я подписывать не мог. Грамоту я помню только печатную, да и ту без очков не прочитаю. Меня ж на дворе заарестовали, не то что очки, хлеба не взял. В тех бумагах ничего не видел, не стал и подписывать. Я тихий-тихий, но понятие имею: они понаписали, что захотели, а я, значит, признавай. Нет, говорю, убивайте, казните, — помру, а неправде не поддамся. Ну, стукнули они меня еще раз-другой, изругались скверно и послали те бумаги в суд, который трибунал называется. Ну, там уже никто не бил, не ругал. Только спрашивали. Сидели при столе три офицера. Средний — главный судья, подполковник: погоны серебряные, сурьезный, в очках. Почтенный и на «вы» говорил: «Признаете, что вы есть виновный?» «Никак нет, господин полковник! Как есть невиновный». А он: «Признаете, что вы солдатскую присягу давали отечеству служить?» — «Так точно, говорю, присягал». — «А признаете, что вы опосля свою винтовку — солдатское оружие — бросили и за границу в Германию убегли?» — «Так точно, говорю, было такое, но только я не от отечества убегал, а от фитьфебеля-зверя, от каторжного мучительства…» А он вроде как усмехнулся: «Это, говорит, без всякого значения. Солдат есть навсегда солдат, и присяга есть навсегда присяга. А вы убегли в Германию, какая есть злой враг нашей Родины. С того году, как вы убегли, Россия уже две войны с Германией воевала. И значит, вы есть дважды виновный, как изменник Родины на государственной границе. За такое в военное время полагается наказать высшей мерой — расстрелять или повесить. Но, как война уже кончилась нашей победой, и как ваши года преклонные, и как наш суд советский есть… — тут он такое слово сказал чудное, что я раньше и не слыхал, на «гумно» похоже, вроде «гуменный» суд, — потому приговариваем вас на десять лет исправляться в трудовые лагеря». На все имущество мое эта — как ее — фискация, и еще пять лет поражение прав…

Ну вот, прошло, значит, уже два года. Еще восемь осталось. Мне сейчас пятьдесят семь годов. А Мария — если жива она, если не догнала ее война постарше меня на два года… Это когда ж мы теперь свидимся? И где?.. Разве что в царствии небесном.

Зимой 48–49 гг. шарашку передали новому хозяину — МГБ. Начальником стал Антон Михайлович В. Тот самый инженер-полковник, который экзаменовал меня в Бутырках. Прибывали все новые партии заключенных спецов. Главным образом связисты, радиоинженеры и радиотехники, но были инженеры и других специальностей, а также физики и химики…

Солженицын сдавал библиотеку трем молодым и, как нам казалось, необычайно привлекательным девушкам. Он попросил новое начальство включить и меня в рабочую группу. Нужно было заново инвентаризовать не только старые книги, но еще и несколько тысяч новых книг и журналов.

Работать рядом с женщинами, слушать их голоса, видеть улыбки, вдыхать запахи дешевых духов и пота, нечаянно прикасаться в тесноте, шутить — было и радостно, и тревожно.

Мы старались не спешить. Состязались в добросовестности и педантичности.

Руководил приемом библиотеки инженер Аушев, заведующий отделом технической документации. На первый взгляд он показался неприступно строгим и словно бы даже брезгливо поглядывая на нас сквозь толстые роговые очки. Он был немногословен, сохранял неизменно суровую мину и суховато-деловой тон. Но постепенно мы разговорились, узнали, что он и сам отсидел по статье 58–9 (вредительство), работал на шарашке и остался вольнонаемным научным консультантом. Оказалось, что и Антон Михайлович тоже бывший зек, осужденный в 1930 году по делу Промпартии и досрочно освобожденный за изобретения и рационализаторские предложения…