Лев Копелев - Утоли моя печали

Вопросов было немного. Больше всего пришлось на мою долю. Инженеры — и вольные, и заключенные — требовали более точных определений понятия фонемы в «физических параметрах», т. е. как именно отличаются отдельные звуки речи друг от друга по частоте, по амплитуде.

Начались прения. Заключенный, профессор математики Владимир Андреевич Т., ленинградец, образованный, ироничный говорун, привык везде быть «душою общества» и задавать тон. Он глядел в потолок, задирая седеющую бородку-клинышек, и доказывал, что все разговоры о фонемах, фонетике и прочих лингвистических умозрениях суть чисто академические кабинетные, может быть и занимательные фантазии, но весьма далекие от реальной жизни и тем более — от научно-технической практики.

— Я помню, в среде флотских офицеров в Кронштадте некогда бытовала шутка: за трапезой говорили на английский лад — «Уаляй, уипей уодки». Какие уж тут фонемы! А ведь все и понятно, и разборчиво.

Он хотел посмешить, но никто даже не улыбнулся.

Антон Михайлович, заключая конференцию, сказал, что статистические исследования были оригинальной, в некоторых отношениях спорной, но практически полезной работой. Главное теперь — не успокаиваться на достигнутом, не увлекаться «чистой наукой». Наши почтенные теоретики лингвисты и математики должны все свои усилия подчинить требованиям нашей практики. И работать в повседневном контакте с инженерами, с техниками. Непосредственно в лаборатории.

Владимир Андреевич в камере говорил нам:

— Надеюсь, вы не гневаетесь на меня за попытку научного спора? Я на какое-то мгновение увлекся, вообразил, что нахожусь перед интеллигентными слушателями. Надеюсь, что вы-то меня поняли?

Он был арестован и осужден в Ленинграде во время блокады. По его словам, он и раньше не скрывал презрительной неприязни к «той парадоксальной деформации Российского государства, которая наступила после известных событий 1917 года». Он признавал, что последние годы, особенно во время войны, стали обнаруживаться некие тенденции, так сказать, к вправлению вывихов и восстановлению переломов…

— И уж, как у нас положено, посредством весьма радикальных мер. «Любит, любит кровушку русская земля…» Но я скептик. Битую посуду можно склеить, а разбитую вдребезги национальную культуру несколько труднее…

Владимир Андреевич не любил гулять, предпочитал курить в коридоре, где между камерами стояли длинные столы, за которыми сражались «козлы» и шахматисты. Своих постоянных собеседников называл «клуб трепангов». Иногда я осмеливался ему возражать. Так бывало, например, когда он вещал, что жизнь русского театра прекратилась уже в 20-е годы.

— Мейерхольд был штукарь, хулиган, разрушитель, вечный «анфан терибль». Но он все же еще имел отношение к театру. Вот его и прихлопнули. А взамен что? Ансамбли песни и пляски… Эти, как их, декады разных нацменов. Балаганы. Ярмарочные гульбища, а не театр! У нас в Питере Юрьев был последним монархом на русской сцене. В Москве таких актеров уже не осталось… Ах, художники! Прошу вас, хотя бы при мне, просто из любезности не произносите МХАТ. Мерзкая кличка! Совершенно не русское слово. Какое-то отхаркивание, а не имя театра. Да, так вот, Московский Художественный, разумеется, был некогда любопытным, даже значительным явлением. Но за последние два десятилетия он стал серенькой, заурядной казенной труппой. Алексеев, то есть Станиславский, был, конечно, одаренным актером. Хотя и несколько однообразным, с этакой купецкой патетикой. «Любим Торцов идет!..» Я всегда предпочитал петербургскую сцену. А в Белокаменной, даже в Императорском Малом, всегда попахивало замоскворецким душком. Но пресловутая «система Станиславского» — это уже нечто более близкое к правилам уличного движения, к медицине, к психиатрии, чем к искусству…

Отнюдь нет, любезнейший! Заблуждаетесь. Никакой я не классицист, не ретроград. Это вас так учили — кто не с нами, тот уж конечно реакционер. А я вот, совсем напротив, очень любил, например, «Кривое зеркало» Николая Николаевича Евреинова, о каковом вы и представления не имеете. Ах, все-таки слыхали! Что ж, очень приятно обнаружить столь редкостную осведомленность в отпрыске вашего… э-э… поколения и вашей интеллектуальной среды. В таком случае вы должны, конечно, понимать, что я никак не стародум, не — как это ваши немцы говорят — «альте перюке». Бывал я ив «Бродячей собаке», всегда высоко ценил таких модернистов, — или, по-вашему, буржуазных декадентов, как Николай Степанович Гумилев… Как, и вы его цените?!.. А вас не смущает то обстоятельство, что он был расстрелян, или, как это по-вашему, его «шлепнули» в Чека за участие в монархическом союзе?.. Ах да, конечно же, «Капитаны», «Африка», «Нигер», «Изысканный жираф»… Как же, как же, в наше время все гимназисты от этих стихов с ума сходили. Но я предпочитаю «Шестое чувство» и «Трамвай»… Может быть, вы и об Осипе Мандельштаме слышали?..

Я сказал ему, что «Век-волкодав» восхищенно читал Владимир Луговской в 1940 году за именинным столом одной аспирантки ИФЛИ, и многим, в том числе и мне, очень понравилось.

— А вы не ошибаетесь ли? Пролетарский поэт и восхищался стихами контрика? И никто не донес? И никого из вас не взяли, как говорится, «на цугундер»? Не смею сомневаться, коль скоро вы настаиваете. Но дивлюсь, дивлюсь! Истинно неисповедима российская жизнь…

Да-а, так вот, Московский Художественный театр я весьма высоко ставил… Того же Алексеева и, разумеется, Шверубовича-Качалова. Отличный голос, истинно бархатный баритон… Хорошие манеры. Что ни говорите, а дворянская киндер-штубе — это не детская горница в том же доме, где лабаз. Хороша бывала Ольга Леонардовна Книппер, супруга, нет, вернее, вдова Чехова. И Немирович-Данченко был неплохим антрепренером, да-да… именно антрепренером, отнюдь не режиссером, или, как теперь говорят, «худруком»… Тоже не русское, несносное словцо… Каким был Художественный театр, отлично помню. И это несравнимо с нынешним МХАТом… Видел я, видел перед войной «Три сестры», и «Синюю птицу», и «Анну Каренину». Ну и что же, «Сестры» и «Птичка» — музейные реликвии. Мертвые оболочки. А «Каренина»… Я и роман-то не очень люблю. «Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, что женщине не следует гулять ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, когда она — жена и мать…» Но уж на сцене… Мадам Тарасова — вальяжная советская домохозяйка, а не жена тайного советника. Хмелев лучше. Серьезный актер. Но играет он не аристократа, не царедворца, а этакого благопристойного директора треста… Прудкин — типичный прапорщик или юнкер Керенского. После Февральской революции стали евреев допускать к офицерским званиям в юнкерских училищах… Туда устремились юнцы из интеллигентных семейств. Были среди них фронтовики — «вольноперы» — вольноопределяющиеся и недавние солдаты после ранений… Вот вы небось не знаете, что те юнкера, которые в октябре «защищали» Зимний дворец, были не менее чем наполовину евреями. Тогда антисемиты утверждали, что именно потому Зимний пал. Это все чепуха, такие же легенды, как «штурм Зимнего»… Ведь никакого штурма не было. Временное правительство сгнивало на корню, разложилось и растерялось. Подавив так называемый корниловский мятеж, оно лишило себя армии. Воинские части в Петрограде либо сочувствовали большевикам, либо просто не хотели драться ни с красной матросней, ни с отрядами рабочих, ни, менее всего, со своими братьями — такими же солдатами… Вот они и лузгали семечки, тискали кухарок, а кто половчее — и водочку добывали. В гарнизоне дворца числились юнкера и женский батальон. Юнкерами никто толком не командовал. Они еще верили Керенскому, но тот сбежал. А женский батальон был уж вовсе нечто анекдотическое. Мадам Бочкарева во главе нескольких сотен белошвеек, истерических барышень и кающихся проституток… Зимний не нужно было штурмовать. Все двери стояли открытыми, — входи кто хочешь. Там и жертв не было. Только несколько юнкеров застрелились от стыда и отчаяния… Я в те дни спокойно разгуливал по всему Петрограду. Нигде никаких боев не замечалось. Трамвай ходил как ни в чем не бывало. Рестораны и кафе переполнены. В театрах обычные спектакли. Издавались все газеты. В нескольких местах возникали перестрелки. Не бои, а именно короткие перестрелки. Кое-где люди чуть погуще обычного толпились у афишных тумб или вокруг газетчиков. Но в том году ведь все время где-нибудь митинговали… Потом оказалось — произошел переворот. Нет больше министров, а всем правят Советы и народные комиссары. Советы и раньше уже были, смешно сказать, — в иных случаях они тогда распоряжались куда как авторитетней и решительней, чем впоследствии, когда все государство стало именоваться «советским». И Советы раньше были, и комиссары. Так и назывались — «комиссары Временного правительства». Так что перемены показались несерьезными. Просто дворцовый переворот. Одно временное правительство заменено другим. И только уже зимой, когда разогнали Учредительное собрание, стал я чувствовать и понимать, что происходит нечто катастрофическое, даже апокалипсическое. Тем более весной, когда капитулировали перед немцами, когда стали закрывать газеты… Вот тогда-то оказалось, что мы совершили «прыжок в царство свободы»… Так это у вас, кажется, называется…