Андрей Румянцев - Валентин Распутин

Новостью, удивившей иркутянина, стало сообщение Дикселиуса: оказалось, в его родном провинциальном городке хранится карта Сибири, выполненная шведским капитаном Страленбергом, участником Полтавской битвы, который отбывал плен в нашем ледяном краю. Ну, бывали в истории такие раритеты, случалось, что и обладателями их становились скромные селения. Однако одно обстоятельство, связанное с бесценной картой, можно сказать, поразило гостя из России: хранилась она в архиве, принадлежащем целлюлозной акционерной компании SCA. И хранилась достойно: висела в зале и находилась под постоянным присмотром архивариуса.

Писатель отыскивал на карте Тобольск, Иркутск, реку Томь, Байкал и Лену… «С тем же чувством, — признавался он, — с каким вглядывались бы мы в живые лица наших прямых предков почти за два столетия до нас, рассматривал я полузнакомые наивные очертания. С неё, с этой карты, Сибирь всё ещё представлялась загадочной и сказочной страной, великой и необмерной. Так хотелось когда-нибудь побывать в ней!»

Хранитель сокровищ предложил Распутину осмотреть архив, и писатель передал своё впечатление от этого осмотра читателю:

«…двигался я от экспоната к экспонату, от Библии Карла XII к древним рукописям, от святыни к святыне с какой-то подавленностью и стыдом: вот вам и технократы! И уже не удивился, когда рассказали мне, как несколько лет назад алюминиевый завод в Сундсвале решил расширить своё производство, но город потребовал от него гарантий, что расширение не повлечёт за собой дополнительных загрязнений. Гарантий таких компания дать не могла и отказалась от реконструкции. Наверное, и у неё есть свой архив с культурными ценностями.

Как не согласиться с великими: насколько поднять, настолько и уронить может любую страну её отношение к культуре».

Одну из совместных с Распутиным зарубежных поездок припомнил Владимир Крупин:

«В 1972 году мы по командировке Союза писателей отправились в Финляндию. Я был коммунистом, Валя в партии не состоял. По мнению спецслужб, мы вели себя в этой стране слишком вольно. На одном из приёмов один из нас неловко пошутил: „У нас в Москве пасмурно, а у вас — солнце. Значит, Господь больше любит капитализм“. За неудачную шутку, которую тут же напечатали западные газеты, нас какое-то время не выпускали за границу».

Итак, чем же отличался автор «Прощания с Матёрой» и «Живи и помни» от тех «полпредов советской литературы», которые почти единолично представляли её за рубежом? Зорким взглядом на жизнь по ту сторону границы? Осмыслением уроков, которые дают соседние страны? Сердечным вниманием к их традициям и культуре? Да. Достоинством? Равнодушным отношением к собственной известности? Отсутствием «гибкости» в суждениях? Без сомнения.

После публикации первых повестей Распутина многие периодические издания, особенно литературные, стали брать у писателя интервью, интересоваться: «Как рождаются ваши книги? Есть ли у вас свои творческие секреты?»

Это закономерно. Когда появляется новый яркий талант, он вызывает живой интерес и у читателей, и у коллег-писателей. Поэтому приведу одну из бесед с Распутиным на творческие темы, благо, что он всегда рассказывал о собственной работе интересно и откровенно. После выхода в свет повести «Прощание с Матёрой» Распутин ответил на вопросы журналиста «Литературной газеты»:

«— Как я пишу? Никаких предварительных заготовок у меня, как правило, нет. Даже никакого плана не составляю заранее. Единственно, что делаю, приступая к работе, — завожу словарик для каждого действующего лица. Стараюсь просто разделить язык героев, чтобы слова не повторялись. Пишу главами, причём иногда не представляю, что будет в следующей, как не знаю во всех деталях завтрашнего дня. Вначале считаю удачей, если за день получится страница. На заключительном этапе сижу за столом с утра до вечера. Тогда выходит по пять-шесть страниц.

— Где вы предпочитаете быть, когда работаете над новой книгой?

— В начале работы нужно полными днями быть одному. В конце, когда появляется рабочее настроение, могу писать где угодно.

— Читаете ли вы во время работы над новой вещью какие-либо не относящиеся к ней книги?

— Читаю то, что на время отвлекло бы от мыслей о работе, чтобы с утра появилось ощущение некоторой её новизны и желания её. Но это не отдых. Нет, чтение — это тоже работа, работа и мыслей, и чувств. Всего того, что называется душевной и умственной организацией человека, которую в определённом смысле можно сравнить с рекой, принимающей в себя новый приток. После хорошей книги читатель — уже не прежний человек, а человек иной, более богатой наполненности…

— Как к вам приходит образ, как возникает внутреннее ощущение, что это „то самое“?

— Собственно, с образа, а вернее, с характера, который хотелось бы показать, и начинается повесть, самое первое её движение. Так было и с „Последним сроком“, так было и с „Живи и помни“. Тут, пожалуй, не проблемы выбирали героев, а старуха Анна, Настёна, помещённые в определённые обстоятельства для наиболее полного раскрытия их характеров, выставляют естественные для их жизни проблемы. Хочу подчеркнуть: естественные, вытекающие по некоему природному руслу из жизненного опыта героя, из той обстановки, из тех обстоятельств, в которых они действуют. И как бы ни хотелось автору, пользуясь героями, как передаточным звеном, высказать свои мысли, которые представляются ему важными и которые, может быть, и есть важные, но если их не высказывают сами герои, читатель этих мыслей не заметит, проблемы не возникнет, вопроса не встанет — то есть ничего, кроме авторского произвола по отношению к своим героям, не выйдет.

Это очень важно, чтобы автор не чувствовал себя выше своих героев и не ставил себя умнее и опытнее их. Только доверие к ним и равноправие во время работы самым чудесным образом вызывают и ответные возможности героев быть не кукольными фигурами, которые двигаются и говорят при помощи всяческих проволочных приспособлений, а живыми людьми, которым читатель поверит от начала и до конца.

— Кто стоит за Анной, Настёной, Дарьей? Какими были в реальной жизни эти люди, чьи чёрточки, облик, характер вы взяли?

— За Анной стоит моя бабушка, теперь уже покойная. Я писал её язык, во многом её понимание и восприятие жизни и смерти. Поэтому мне довольно легко было писать старуху Анну. Существовала, что называется, натура.

У Настёны, как, впрочем, и у Дарьи, какого-либо определённого прототипа нет. Их прототипы — представление о русской женщине, какой она была и какую хочется знать не только по воспоминаниям — женщине доброй, преданной, самоотверженной и готовой к самопожертвованию. О женщине, которая по своему пониманию жизни не может сказать: ты виноват, а я нет — в которой это сознание вины за другого, как своей собственной, существует постоянно.