Александр Куланов - Роман Ким

«…Левые корейцы и японцы составили в Москве небольшую общину; большинство из них жили в коминтерновской гостинице “Люкс” на улице Горького, рядом с бывшей булочной Филиппова. Они были радушными товарищами, но ходить к ним в гости было не так просто: надо взять с собой паспорт и получить пропуск, на котором отмечался час и минуты прихода и ухода — а что там скрывать? Быт? Покушаться на них никто не собирался. Это стесняло гостей, предпочитали встречаться у тех, кто жил в городе на квартирах.

Ёси и Сэки иногда устраивали чаепития или скромные ужины с японскими травками и закусками. Перестав работать в театре, я часто ездила на Земляной вал, помогала переводить разные тексты с русского на японский и обратно — это было очень полезно нам обоим, Ёси — мой дотошный филологический анализ, мне — современная политическая лексика. Попутно мы обсуждали и содержание статей. Он мог уже говорить по-русски, с ошибками и с акцентом — ему не удавалось наше “л”, он заменял его “р”: ложка — роська, хлеб — фурэбу, люблю — рюбиру. Меня научили есть рис палочками; как ни старался Ёси отречься от своей нации, от этой привычки отказаться не смог.

Сэки Сано был “западнее” его без всякого принуждения, изнутри: сильно хромой, он ходил враскачку, фигура коренастая, лицо европейского типа, по-английски и по-русски говорил хорошо. Я побаивалась его усмешек и саркастических ответов. Познакомилась у них и с другими людьми. Самой интересной была Ясуко, дочь Сен Катаямы, лидера японских коммунистов. Лицом она была похожа на отца. Училась в Америке и вела себя по-американски раскованно, деловито; занималась спортом и танцами. У нее был самостоятельный характер и неженский ум. Общаться с Ясуко было приятно и легко, я бывала у нее в “Люксе”, пили заграничный чай с пирожными, слушали японские пластинки — модные тогда шлягеры вроде “Гинза-дори” и народные песни. Летом играли в теннис на кортах “Динамо”, зимой катались на коньках. Полной противоположностью Ясуко была ее сестра Тьёко (т. е. Чио-чио-сан) — очень замкнутая, застенчивая, почти неграмотная девушка из глухой деревни. Не знаю, отчего между ними получилась такая разница. Была там еще Тэруко, веселая круглолицая жена коммуниста Бирича; приветливый рабочий-комсомолец Тадзути, простой парень, друживший со всеми. Самой авторитетной личностью в этом обществе был кореец Роман Николаевич Ким, военный с “ромбом”, сотрудник НКВД, притом оригинальный писатель. Мы все только что прочитали вышедшую тогда его книжку “Три дома напротив, соседних два”, о характере японской литературы; мне очень понравился его острый, лаконический стиль и слог» [304] Здесь и далее цит. по: Семпер-Соколова Н. Е. Портреты и пейзажи: частные воспоминания о 20 веке. М., 2007. С. 156–165. .

Это интереснейшее свидетельство. Встреча с Маруяма в магазине не так уж случайна — в том смысле, что Роман Ким не только ходил в форме сотрудника НКВД по улице, но и спокойно появлялся в таком виде в обществе японцев, не имевших отношения к посольству. Можно возразить, что эти японцы, явно тяготеющие к коммунистам, не могли иметь отношения к японской разведке. Да, это логично. Но разве не столь же логично предположить, что осторожность и конспирация были бы более надежной основой для сохранения оперативных возможностей оперуполномоченного Кима? Тем более как писатель он был уже довольно известен в этих узких кругах. И снова мы возвращаемся к той версии, с которой начали: Ким сознательно показывался японцам в форме НКВД. Он попросту пугал их. Подтверждал слухи о могущественном чекисте-японце, возникающем в разных ипостасях — то писателя, то полицейского, любая из которых таила смертельную опасность для японской разведки. Наверняка на посольских приемах или литературных вечерах японские дипломаты встречались с ним (после войны встречались точно) и, зная, что Ким — «генерал НКВД», тянулись к нему как к авторитету, как к источнику информации, не всегда осознавая, что играют роль мотыльков, летящих на огонь. Оперативной работе Кима это не мешало, так как действовал он либо тайно (проникая, к примеру, по ночам в посольство), либо контактируя с японцами, которые пока еще не знали, с кем имеют дело, либо в открытую — «давя авторитетом генерала НКВД».

Авторитета писательского у Романа Николаевича пока было недостаточно. Книга «Три дома напротив, соседних два» — его главный литературный успех в предвоенные годы (рассказы, о которых речь впереди, остались, по существу, не замеченными ни критикой, ни публикой). Небольшое по формату произведение вышло в 1933 году в альманахе «Год Шестнадцатый», а через год, уже отдельной книжечкой, — в издательстве «Советский писатель» (далее цитируется именно по этому изданию). 52-страничный очерк стал первым и на долгие годы единственным высокопрофессиональным обзором современной японской литературы. Не случайно профессор Н. И. Конрад поместил «Три дома напротив…» в список рекомендованных книг к своему курсу лекций по истории японской литературы — сегодня можно точно так же рекомендовать эту книгу для изучения студентам-историкам и культурологам.

Между «Тремя домами…» и короткой статьей на сходную тему, написанной молодым Романом Кимом в 1923 году, лежит настолько огромное расстояние, что кажется, будто эти произведения принадлежат разным людям. Прекрасный, прозрачный русский язык, которым написаны «Три дома…», уже не позволяет допустить мысли о том, что автором текста мог быть японец, кореец, любой иностранец. Так можно писать только на родном языке: «Творения этих компрадоров и публицистов-беллетристов кажутся теперь писаниями не совсем нормальных людей, ибо они перемешивали дословный перевод с английского с патетическими рифмованными пассажами в духе китайской и японской классической поэтики. Получалось варево более причудливое, чем новелла о бригаде ударников-комсомольцев в колхозе, написанная вперемешку в стиле “Телемахиды” Тредьяковского и передовиц “Соц. земледелия”» [305] Ким P. Н. Три дома напротив, соседних два. М., 1934. С. 13. .

Вообще, книга написана со значительной долей сарказма, недопустимого у японоведов, как правило, всецело зависящих в своих исследованиях от принимающей — японской стороны, а потому старающихся ни в чем и нигде, даже случайно, японцев не задеть. Роман Ким в этом смысле совершенно свободен и, почти полностью отрешившись от акцентирования своего корейского прошлого, что было так заметно в «Ногах к змее», говорит о японцах легко и с юмором, иронизируя даже над тамошними русистами, что сегодня в японистике является табу: «…компрадоры решили принять услуги русских классиков. “Капитанская дочка” выпускается под заглавием “Сердце цветка и думы бабочки: удивительные вести из России”, Гринев был переименован в мистера Смита, а Маша — в Мэри. “Война и мир” получает более поэтическое название: “Последний прах кровавых битв в Северной Европе” и более портативный вид — переводчик пояснил в предисловии: “Ввиду того, что оригинал местами очень длинен и растянут, я там, где нужно, сокращал”» [306] Там же. С. 12. .