Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

Интрига осложнена причудливыми поворотами, вроде истории с Анастасией, служанкой Леонильды, за которой Каза когда-то приволакивался: она попыталась «перехватить» отца-жеребца и перевести вексель на себя.

В конечном счете все соучастники невиннейшего преступления остались довольны. Каза получил пять тысяч дукатов, его проводили с почетом, расставание было орошено слезами.

Представьте-ка себе, как спустя много лет молодой маркиз рассказывает какой-нибудь своей любовнице: «Я сын дочери моего отца, которым на самом деле был Казанова».

Сын дочери моего отца — эта формулировка до странности напоминает богословское определение (приведенное Данте): «Я Дева Мать, дочь Своего же Сына» [51] Данте. «Рай», XXXI, I. Перевод М. Лозинского. . Вот она, сердцевина прекрасной розы инцеста. Пролетает тихий ангел.

Дон Джакомо меж тем направляется в Рим. И приводит нас к герцогине де Фьяно, покладистой, некрасивой и, к сожалению, небогатой.

«Умом она не блистала, но желала прослыть остроумной, а потому усвоила привычку насмешливо злословить».

Муж у нее импотент, babilano, babilan (позднее Стендаль подхватил это словечко для обозначения указанной слабости).

Однако главная римская новость той поры — гонения на иезуитов. Уступив давлению со стороны европейских монархов, папа Климент XIV (Ганганелли) велел распустить орден. Казе в это время нужно работать в библиотеке. Ватиканские иезуиты приняли его с распростертыми объятиями.

«Иезуиты всегда выделялись среди других светских христианских орденов своею учтивостью, и даже, осмелюсь сказать, одни они ею и обладали. Когда же они очутились в критическом положении, сия учтивость показалась мне граничащей с раболепством».

Это не помешало Казанове уверенно обвинять иезуитов в том, что они из мести отравили Климента XIV: «Это было последнее, посмертное доказательство их могущества». Надо заметить, что дон Джакомо каждый раз, когда дело касается иезуитов, как бы ненароком отходит в тень. Старая, с середины XVIII века занимающая умы во Франции, Португалии, Испании, Италии история. Иезуитский заговор, масонский заговор? Конечно, нет дыма без огня, но тут дыма намного больше, чем пламени. В этой связи не может не возникнуть фигура кардинала де Берниса.

У Берниса, который все это время переписывается с М.М. (по-прежнему венецианской монахиней), есть «постоянная любовница» — принцесса де Санта Кроче, «молодая, пригожая, веселая, живая, пытливая, смешливая, говорливая, сыплет вопросами и не имеет терпения дослушать ответы».

«Эта молоденькая женщина виделась мне настоящей игрушкой, созданной для развлечения ума и сердца любвеобильного и мудрого мужа, занятого великими делами и нуждавшегося в отдохновении».

Бернис встречается с принцессой по три раза на дню. Оба они становятся сообщниками Казы в Риме.

Не для того ли, чтобы потешить своих друзей, дон Джакомо скоропалительно затевает новое приключение в стенах монастыря, точнее, приюта, где воспитываются девицы из бедных семей? Его избранница — Армелина, чьи «печаль и бледность имели, вернее всего, причиной бремя заглушенных желаний».

В ход идут сговор с настоятельницей, веские доводы, стимулирующие ее благосклонность, в виде подношений кофе, сахара, теплой одежды. Меж тем «перезрелые святоши» возмущаются. Раскрепощение девиц входит в просветительский проект, поэтому Бернис с принцессой охотно помогают Казе. Но почему-то эта история кажется приевшейся и скучной. Армелина отлично усваивает науку, а Каза не чувствует в себе призвания «мученика добродетели». Однако же приходится войти в роль. Разумеется, он прибегает к излюбленной тактике: ужины с подружкой Армелины, шампанское, устрицы, будто бы невинные забавы, наряды, переодевания — разные милые глупости, но иной раз можно позволить себе приятную вольность, например, взять губами устрицу прямо с открытой груди:

«Увидев, что я обомлел и глаз не свожу с ее груди, она спросила, не хочется ли мне, как младенцу, приложиться к соску».

Старый младенец, молодые сосцы. Дева с порочным младенцем. У Казы разыгралось воображение: он признается, что хочет сосать, как ребенок, грудь матери, которая приходится ему дочерью. Ладно. Но продвинуться дальше ему на этот раз никак не удается. Жмурки, баловство, игривые прикосновения, шалости и ничего существенного. Девицы заботятся о замужестве, Казу подпускают только с тыла. Их можно понять — остальное лучше приберечь. Нужно хорошо пристроиться. Каза — партия незавидная, на горизонте маячат претенденты помоложе. Что ж, прощайте и будьте счастливы.

Дон Джакомо замыкается «в кругу семьи». Вот, пожалуйста, еще одна из его вероятных дочерей — Джакомина (тем временем Леонильда родила сына — браво!), дочь Мариуччи, она еще красивей, чем оставшаяся в Лондоне София. Как летит время! А тут еще объявляется брат Джакомо Дзанетто (мужской вариант материнского имени) со своей дочерью Гильельминой. Одно слово «племянница» действует безотказно — Джакомо воспылал заранее:

«При этом известии я положил себе любить свою племянницу; необычайным и забавным показалось мне, что пружиной сего любовного влечения явилось некое мстительное чувство. Предоставляю более сведущим, чем я, знатокам человеческой натуры толковать подобные феномены».

Хорошо нам улыбаться с Фрейдовых высот, но, между прочим, Каза совершил открытие. Любое проявление сексуальности — это своеобразно преломленное желание «отомстить» родственникам. Семьи, вы меня распаляете! Кто это отрицает, тот попросту лжет. Всем и всеми правит тяга к кровосмешению, — всеми, включая того, кто заявляет, что ему плевать на всякие семейные чувства. Взять педофила — это ли не убежденный (даже более, чем надо) семьянин? Семьи, ненавижу вас [52] Отсылка к часто цитируемой фразе из книги А. Жида «Яства земные»: «Семьи, я вас ненавижу». — ненавижу, потому что обожаю. Только Бог может быть безразличен к семье (к своему Святому семейству). В половом влечении, откуда бы оно ни исходило и какого бы рода ни было (или, тем паче, в навязчивом его подавлении), содержится намек на семейность, на тесную биологическую близость.

Итак, рядом с Казой две девочки (тринадцати и девяти лет) — племянница и дочка. Они берут уроки рисования: рисуют скульптуры — Аполлона Бельведерского, Антиноя, Геракла, копируют «Венеру» Тициана («лежащую и держащую руку там же, где, как я видел, держали ее сами девочки»).

И правда видел, когда глядел на них, спящих в постели:

«У обеих невинных малюток одна рука была вытянута вдоль живота и слегка изогнута, так что кисть покоилась на юном лоне с едва пробившимися волосками. Средний палец, также загнутый, застыл на почти неразличимом круглом бугорке. То был единственный в жизни раз, когда я проявил истинную стойкость, и был этим горд. Сладкий ужас коснулся моей души. Никогда ранее не испытанное чувство заставило меня прикрыть наготу спящих, руки мои дрожали».