Ирэн Фрэн - Клеопатра

Император теперь не передвигался по городу иначе как на носилках, постоянно носил пурпурный плащ и не снимал с головы лаврового венка триумфатора. Уже объявили, что его юбилей будет отмечен публичными торжествами; была введена клятва «Фортуной Цезаря», и произошло это одновременно с учреждением нового культа, никогда прежде не упоминавшегося в анналах Рима: культа его гения , таинственного бога-хранителя, который, как считалось, с самого момента рождения Цезаря стоял за всеми его словами и жестами. Решили даже назначить особого жреца для отправления культа этого уникального божества. Уже называли имя человека, который скорее всего получит столь удивительную должность, — Антоний, — и имя это никого не удивляло, ибо повсюду, где появлялась фигура сухопарого Цезаря, рядом с ней видели упомянутого молодого атлета, который и в самом деле казался инкарнацией мифического бога-хранителя императора.

И опять — никаких признаков оппозиции. Враги Цезаря, будто пораженные недугом бессилия, одобряли все подобные меры, иногда даже горячо их приветствовали, втайне продолжая лелеять свою ненависть. Hо не находили в себе сил, чтобы проявить эту ненависть публично, пусть даже в какой-то вспышке негодования, потому что Цезарь вовсе не раздувался от самодовольства, а принимал все почести с неизменным равнодушием. Несмотря на свой золотой лавровый венок и пурпурный плащ он выглядел таким же, как всегда: холодным политиком, который ничего не боится и прекрасно разбирается во всех тонкостях своего ремесла.

Хладнокровие Цезаря имело религиозную и правовую основы: его личность официально признавалась «священной». А следовательно, любое покушение на нее было бы расценено как святотатство. Иными словами, добившись всех этих многочисленных почестей, Цезарь как бы очертил вокруг себя магический круг. Прорвать этот круг, попытаться каким-то образом помешать игре диктатора, оскорбить его — значило бы совершить преступление, наказуемое смертью. Все божественные силы, которые с незапамятных времен покровительствовали городу, теперь — и это признавалось официально — охраняли также и диктатора. Поэтому он считал себя неприкосновенным и даже распустил свою гвардию.

Однако, как это ни парадоксально, именно тогда заговор стал реальностью; все, что еще накануне было лишь смутными желаниями или бахвальством его врагов, в одночасье превратилось в заговор, соответствующий всем законам данного «жанра»: как только личность диктатора официально признали священной, человек двадцать сенаторов, из самых непримиримых, собрались в храме и торжественно поклялись, что каждый из них пронзит Цезаря своим кинжалом. После этого им не оставалось ничего иного, как привести свой план в исполнение.

Они хотели это сделать как можно быстрее. Однако даже для самих заговорщиков природа убийства, которое они намеревались совершить, оставалась чем-то не поддающимся определению. Каждый из них смутно сознавал, что, покусившись на личность Цезаря, они совершили infandum — акт, который есть нечто совсем иное, нежели противодействие какому-то человеку: они посягнули на табуированное существо. Чтобы найти силы для выполнения своей клятвы и энергию, необходимую для ее реального воплощения, они должны были убедить себя в том, что сам Цезарь нарушил другое табу — еще более священное, чем тот магический круг, которым он себя окружил; заговорщики должны были убедить себя в том, что, нарушив этот запрет, диктатор сделал будущее убийство неизбежным и, более того, необходимым.

Повод для убийства — предполагаемое святотатство диктатора — был найден сразу: уже на первой своей встрече заговорщики поклялись, что убьют Цезаря, потому что он хочет стать царем.

Слово rex , «царь», было худшим из возможных политических оскорблений, ибо вызывало в сознании длинный ряд образов крови и смерти, начиная с убийства основателя Города, Ромула, которого, согласно мифу, закололи кинжалами сенаторы (они все принимали в этом участие) в стенах самого сената.

Вновь основать город, пролив кровь, повторив то изначальное убийство, — такова, следовательно, была цель, которую ставили перед собой заговорщики. А когда весь ужас святотатственного преступления дошел, наконец, до их сознания, они вспомнили другие легенды: разве каждое из радикальных изменений в римском обществе не сопровождалось подобными жертвоприношениями? Например, конец царского периода был точным повторением эпизода с убийством Ромула — если не считать той детали, что последнего царя, Тарквиния Гордого, убил, как говорили, один человек, некто Луций Юний Брут; этот Брут, согласно тем же преданиям, основал республику, заставив своих сограждан поклясться, что никогда Рим не подчинится царю, не испытав сперва все возможные средства, чтобы его убить.

Эти предания об основании и ранней истории Города были известны всем; а греческая трагедия с ее образами тиранов, с которой Рим впервые познакомился сто лет назад, сделала еще более популярной идею о том, что любой монарх всегда имеет неумеренные претензии, бывает ослеплен своей гордостью и жаждет крови. Фигура царя, так часто мелькавшая в речах ораторов, испытывавших ностальгию по республиканским традициям, стала своего рода пугалом; с ней постоянно ассоциировались одни и те же четыре греха: жестокость, насилие, гордыня и извращенная сексуальность.

Именно эти представления позволили заговорщикам закрыть глаза на истинную природу акта, который они собирались совершить: на то, что он станет нарушением табу.

И из-за тех же представлений на протяжении всей зимы, предшествовавшей убийству, заговорщики с удвоенной энергией распространяли сплетни об императоре. Началось все с самого простого: говорили о страсти Цезаря к женщинам, вспоминали количество его любовниц и их имена, подчеркивали его вкус к мальчикам и уточняли (понятное дело, без доказательств), что он всегда предпочитал играть пассивную роль в сношениях со своими любовниками — а это было очень серьезным обвинением в Риме, где за свободными гражданами признавалось право только на активную гомосексуальность. И вновь пошли пересуды о его первой любовной связи, превратившей его в «маргаритку» царя Вифинии, — Цезарь действительно в отрочестве пользовался благосклонностью этого восточного монарха. Этот слух, возникший давно, теперь оказался как нельзя более актуальным: он был особенно хорош тем, что позволял объединить в одном кратком анекдоте два греха, в которых подозревали Цезаря, — тиранию и содомию. Анекдот расцветили эпизодами оргий с вифинским царем; и очень скоро на всех стенах Рима стали появляться граффити, в которых диктатор именовался не иначе как «царицей Вифинии».