Лев Славин - Ударивший в колокол

Семнадцать лет создавалась эта удивительная книга. Действие ее тогда и теперь — обжигающее. Потрясенный этим современный Герцену рецензент писал:

«…Стремительный, торопливый, гневный и пламенный стиль Герцена, делающий правдоподобным слух о том, что автор родился во время московского пожара».

Благодаря этому «Былое и думы» со всеми своими трагедиями и смертями — жизнеутверждающее произведение, ураган оптимизма, даже в самой своей словесной плоти это легкие души.

Отрадно восхищение, но и наивно удивление, с которым иные зарубежные рецензенты отмечали «русские достоинства Герцена», который «наделен всеми свойствами, отличающими русский ум, — проницательностью, глубиной анализа, живостью мысли, гибкостью и выразительностью, блестящей остротой сарказма».

В этот январский день в Париже шел мокрый снег с ветром. Как домашние ни уговаривали Герцена, он закутал шею толстым шарфом и побежал на митинг протеста против убийства принцем Бонапартом журналиста Нуара.

Вернулся с ломотой в теле и болью в боку и груди. Даже ложиться не хотел, считал это ерундой.

Все-таки Тата и Натали заставили его лечь в постель и вызвали доктора, знаменитого Шарко. Он тотчас установил воспаление легких.

Герцен нацарапал несколько строк в письме Таты к Огареву:

«Умора да и только — кажется, дни в два пройдет главное. Прощай».

Не проходило…

Временами на него нападало легкое забытье. Болезненная истома разливалась по телу. Ему казалось, что все маленькие лаборатории и мастерские, встроенные в человека и работающие всегда бесшумно, вдруг в нем возмутились, подняли голос, вопят…

Он очнулся. Зазвенело в правом ухе. «Я знаю, кто это рвется ко мне…» Тоненький голосок пел в ухе: «Это я, склероз…» И вот наконец благостная путаница в голове, преддверие сна… И одно и то же лицо стало появляться на маленьких экранах, коими являются изнанки прикрытых век, — Натали, но не эта, а та…

Постепенно он стал удаляться в мир неясных ощущений. Все они нанизывались на стержень мыслей о конце.

Один раз он очнулся и сказал совершенно явственно:

— Врачи все делают вздор…

Ему еще хотелось сказать, что это очень странно из существа превратиться в вещество. Но у него не было сил для слов.

Шарко приходил два раза в день. Герцен к его приходу силился казаться здоровым. Ему мнилось, что если он обманет врача, то обманет и самую болезнь.

У него появились странные желания. То он приказывал завесить зеркало. То требовал, чтобы ему приготовили рябчика. То ему казалось, что он едет в омнибусе. То он принимался сооружать из одеяла шляпу, чтобы куда-то уйти.

Потом в изнеможении падал на подушки.

Внезапно к нему возвращалось ясное сознание. Как звали ту женщину, которую он отговорил кончать жизнь самоубийством? Он ей сказал: «Жизнь — вещь случайная, дайте ей случайно кончиться». И она осталась жить. Да, пусть конец придет так же случайно и бессмысленно, как начало… Вот бы сейчас Грановского сюда! Он, как поп, утешал бы меня сказочками о загробной жизни…

Потом ему почему-то вспомнилось язвительное замечание о нем, о «Колоколе», брошенное вскользь кем-то, он даже не помнил кем:

«Издали браниться нетрудно…»

Ах, как это его ударило, как это его ранило, даже сейчас, когда все ему в общем все равно…

«Оставьте нас в нашей опале, — подумалось ему, — быть в опале у царизма не беда еще…»

Он лежал с закрытыми глазами. Но зрение не бездействовало. Сейчас он видел нечто сплошное белое. Ах, это та комната в Ницце!

Стены обтянуты белым, ведь белое, как и черное, — цвет траура. А к нему цветы, красно-желтый гераниум. И если потянуть носом, можно ощутить их запах. Вот он! Как электрический удар. И ее лоб, холодный лоб…

Он вспомнил все. И боль пронзила его сердце так сильно, что он удивился тому, что опа так сильна. Он удивился живучести боли и подумал: «Пожалуй, это единственное живое, что во мне еще есть…»

Он вдруг встал с постели, как это иногда делают люди в предсмертную минуту, губы его беззвучно шевелились, а ему показалось что он произнес внятно и звучно:

— Не забывайте меня…

Рухнул на постель. И его не стало.

Разве можно забыть его…

Сердце мое (нем.).

Мне нужно сказать тебе чрезвычайно важную вещь (фр.).

«Энциклопедическое обозрение» (фр.).

…prius — прежде, сначала, раньше ( лат .).

…sancta simplieitas — святая простота ( лат.).

Об этом офранцуженном имени Герцен сам пишет: «Я очень знаю, сколько аффектации в французском переводе имен, но как быть? Имя — дело традиционное, как же его менять?» Поэтому и автору придется применить имя Натали, изредка только сбиваясь на Наташу, что ему гораздо милее.

«Философия природы» (нем.).

«Страсти души» (фр.).

«Новый Органон» (лат.).

Повторенье — мать ученья ( лат .).

…tante Pauline — тетя Полина ( нем.).

Maison de sante — санаторий (фр.).

Да здравствует свобода (ит.).

…isolement — одиночество (фр.).

Из Италии — свет! (лат.).

Под явным надзором (фр.).

Грусть — несовершенство души (лат.).

«Отжили!» (лат.). Слова Цицерона после казни участников заговора Катилины.

«Утешение» (лат.).

Она меня за муки полюбила ( англ .).

Она меня за муки полюбила,

А я ее за состраданье к ним (англ.).

Перевод П. Вейнберга.

…liberté, egalité, fraternité — свобода, равенство, братство (фр.).

Целых пять залогов (нем.).

Боже мой! Что за дикий язык ( нем .).

Нет языка, подобного русскому! Это болото (фр.).

Нехорошо (ит.).

…die Liebe — любимая (нем.).

…faux pas — ложный шаг, неловкость (фр.).

Fräulein mit Sohn — барышня с сыном (нем.).

…junior — младший (лат.).

Слишком много молока (нем.).

…elan vital — жизненный порыв (фр.).

У меня головная боль, более приличествующая бешеной собаке, чем литератору-полиглоту (фр.).

…philosophic — философия (фр.).

…desperatio — отчаяние (лат.).

…déja vue — уже виденное (фр.).