Раиса Кузнецова - Курчатов ЖЗЛ

№ 2

«Феодосия, 19 июля [1921 г.]

Душный, тихий вечер. Все небо в тяжелых сизых облаках. Под окнами недвижно стоят черные силуэты деревьев. Ночью будет гроза… Я сижу за большим столом в фантастическом японском наряде. Слабо мигает светильник. Рядом в полутьме Надя качается в качалке и меланхолично напевает и декламирует стихи Пушкина. Она сейчас в блаженном поэтическом настроении. Больше никого нет дома. И все тихо.

А я пишу Вам, Игорь. Сегодня почему-то целый день вспоминаю Симферополь, Вас и делается немного грустно, что все это уже прошлое. Вы знаете, я почувствовала это только сегодня, когда раскрыла дневник и перечла то, что записала в Симферополе. Я перечитывала это и раньше, но вот именно сегодня так остро почувствовала, что это ушло, что теперь другое. А что другое?.. Я и сама не знаю. Ведь фактически я тут совершенно не живу, т. е. не живу жизнью фактов и новых бурных впечатлений, связанных с ними. Мое существование в Симферополе было кипящим котлом по сравнению со здешней жизнью. Я попадаю домой — и как будто сразу порываю связь со всем земным, даже с людьми. И вся ухожу в область мечтаний, отвлеченных мыслей и блаженных воспоминаний. Конечно, каждый день приходится слышать разговоры и принимать в них участие на самые обыденные материальные темы. Я даже хожу на базар и через день три часа посвящаю кухне, но все это в моем здешнем мире слабая, прозрачная тень, которая мгновенно улетает, когда все эти дела кончены, и я снова погружаюсь в мир грез, в мир книг, которые читаю и жизнью которых живу. Помните то, что Вы написали мне в альбом, Вы звали меня в жизнь. О, Игорь, если бы Вы только знали, как я сейчас далека от жизни, как меня не тревожат никакие мирские волнения и страсти! Это нехорошо. Я знаю, но иначе не могу. В Феодосии моя жизнь всегда протекала так, даже еще в гимназии. Я тут живу, как в замке на скале. Никого, кроме старых подруг, не вижу. Нет у меня ни одного человека, который заставлял бы меня интересоваться собою и спуститься из моего замка на землю. Дома жизнь идет однообразно и тихо, почти никто у нас не бывает, и большую часть времени я провожу в блаженном одиночестве, лежа на диване с книгой. Это и отдых, и хорошо. Только сейчас вдруг раздался сильный артиллерийский выстрел, и все наши окна так непривычно задрожали. Это нехорошо. Нехорошо и то, что, по всей вероятности, в Петроград мы не уедем, уж очень отчаянные письма пишут нам наши родные. Мама думает на зиму переехать в Симферополь, потому что я, сестра и брат должны учиться в Университете. Поэтому я должна взяться сейчас за аналитич. и дифференц. исчисления, а я не хочу, потому что мне лень. Это тоже нехорошо. И самое последнее и главное — нехорошо то, что я человек неопределенный, вот что, Игорь. Неопределенность прелестна в течение месяца, ну полгода, во время душевных переломов и кризисов, а оставаться неопределенной, мятущейся душой навеки, как это грозит мне, — это очень печально и даже трагично в жизни. Вообще у меня есть пунктики, над которыми я иногда с тоскою думаю, но потом со свойственным мне прямодушием затыкаю глаза и уши на них. Пусть! Итак, да здравствует мир грез и мой замок на высокой скале и фантастический японский туалет! Вера».

№ 3

«Феодосия, 3 сентября [1921 г.]

Привет Вам, о блистательный „Орион“!.. Пусть Вы будете „Орионом“, если уж я — „Капелла“. Только что вернулась со сбора винограда, устала, но весела и добра. Сегодня день приятностей: во-первых, письмо от Димы из Петрограда, а во-вторых, — Ваше. Можете поздравить меня — я студентка Петроградского технологического института механического отделения! Дима прислал сейчас в письме нам вызовы из Института, по которым мы легко получим здесь пропуска. По правде сказать, это неожиданное известие привело меня в ужас. Никогда я не думала о Технологическом институте и вообще о поступлении в техническое уже оставила мысль. Но знаете, если удастся только выбраться отсюда, я, кажется, в благодарность дядюшке куда угодно поступлю. Вообще же дело с нашим отъездом обстоит так: Дима давно в Петрограде, и сам-то он остается там, наверное. У нас там разорено и разворовано почти все. Книги украдены. Письма, фотографии — все наше интимное валяется в грязной куче на кухне. Так пропало все мне самое дорогое. Дима пишет, что, когда вошел в нашу квартиру и увидал все, то у него в глазах помутилось. Ну да не стоит, то уже старое, прошлое — новое не терпит и рвется вперед. Дима хлопочет, чтобы его отпустили сюда за нами. Мы ждем. Мама решила сделать все, чтобы я с сестрой уехали отсюда в Петроград, если не удастся уехать всем. Я жду и жду.

У нас всех напряженное состояние, которое меня изводит. Я не могу ни за что взяться. Кажется, завтра приезжает Дима, и мы уезжаем. И сколько у меня мечтаний…

Вы знаете, Игорь, у Вас есть поэтическая струнка. Вот уж никогда бы не подумала, если бы знала Вас таким, каким Вы бывали в Университете. От Ваших писем на меня веет прекрасной природой и радует меня очень то, что иногда Вы видите и чувствуете ее так же, как и я сама. Это так хорошо. А почему Вы вдруг начали курить? Этого я не ожидала. Вам нравится? Я тоже продолжаю покуривать, но втайне от мамы. Брат и сестра поддерживают меня.

Нюта и Женя едут завтра в Симферополь. Нюта уже устраивается на зиму. Я прошу ее передать Вам письмо. Вы с ней поговорите и если будете писать мне, то лучше передайте через Нюту или Женю, они найдут оказию, а почта ужасно долгая и теряет письма.

А Ваше поддразнивание и не попало в цель, золотой „Орион“! Я-то, может быть, и попаду в Петроград.

Пишите. Всего лучшего. Я сейчас так ярко представила себе, как Вы шествуете в Университет по Потемкинской ул. Пройдите по нашей Суворовской мимо нашего дома и вспомните обо мне. Перечитала сейчас письмо. Грустно, что много не скажешь и не передашь мертвыми чернилами. Хотела бы я Вас увидеть и в живой речи так хорошо передать все. Вера».

№ 4

«Феодосия, 5 сентября [1921 г.]

Здравствуйте, Игорь, юный поэт, милый энтузиаст!

Вчера только послала с Нютой Вам письмо. Сегодня получила еще одно от Вас, и оно привело меня в такой восторг, что сразу захотелось еще написать Вам.

А в восторг меня приводите Вы Вашей бодростью, верой в прекрасную жизнь, любовью к русским людям, действительно родным Вам, Вашей неподражаемой верой во все хорошее и красивое, и в себя! Игорь — Вы единственный среди тысяч. Впервые я вижу такого живого человека. Сегодня когда я читала Ваше письмо, то все время улыбалась, а когда кончила, рассмеялась громко, таким хорошим и добрым показалось мне оно. И еще я смеялась от радости, что не все люди обратились в вялое желе или разочарованные тряпки.

Вчера я провела прекрасный вечер, который вспоминается мне сегодня, как чудный сон. Я Вам расскажу. Я с сестрами и Норой пошли провожать Нориных сестер на пароход, они уезжали в Ялту. Было уже совсем темно. Когда мы вошли в порт, то везде по набережным яркими звездами горели золотые огни и блестящими дорожками отражались в черном недвижном четырехугольнике моря в порту. И эта гладь моря с дрожащими дорожками света, в раме золотых огней, показалась мне роскошным большим залом под высоким звездным куполом неба… У парохода толпились провожающие моряки, разносчики. Шумела машина, и пар валил из трубы черными клубами. На фоне яркого света четко мелькали черные силуэты людей, веселых и смеющихся. Мы стояли у борта и болтали. Нора немного дурила, мы все заразились весельем кругом и тоже смеялись. Кругом бегали матросы, и с такой радостью я слушала их разговор, их настоящую русскую речь со специальными морскими терминами, которые мне так дороги. Недалеко стоял капитан, окруженный другими моряками. В полу-фантастическом освещении с перебегающими светом и тенью он показался мне красивым и молодым. Он что-то рассказывал и тоже смеялся и немного рисовался, но мне это все казалось удивительно милым. Я слушала слова, долетавшие из рассказа капитана, и смеялась с Норой и со всеми, и сама болтала. Смотрела на пароход и пассажиров, и казалось мне, что я сама еду с ними, как раньше, что все по-старому, хорошо, весело и легко… Так около получаса мы пробыли у парохода. Проревел третий гудок, сняли сходни, „отдали концы“, и медленно отошел пароход, сияя огнями. Я видела белую фигуру капитана на мостике и мысленно простилась с ним и с его веселым пароходом. Мы ушли. Я подняла голову и посмотрела в небо. Как раз над головой раскинул крылья прекрасный Лебедь, и нежно переливалась Вега, и я думала: как прекрасен мир Божий. Знаете, Игорь, если бы я была мужчиной, я непременно сделалась бы моряком. Что может быть прекраснее и интереснее их разнообразной жизни в вечном движении, живая смена впечатлений, какая-то мистическая связь с морем. Вы знаете, на них, моряках, есть особый отпечаток, очень симпатичный мне. В них нет той мещанской положительности, которая бывает у людей, чувствующих твердую почву под ногами. От них веет широтой и безбрежностью моря, а в вечной борьбе с ним они делаются неустрашимыми и закаленными. А какое наслаждение плавать в море! Вы читали Мопассана „На воде“ или Лоти „Испанские рыбаки“? Прочтите. На Вас так повеет морем, острым запахом его зеленых волн, что голова закружится. Я мечтаю о яхте, в которой бы я путешествовала, как Мопассан. Меня море тянет сильно… И как я иногда жалею, что не мужчина, чтобы сделаться моряком!