Владимир Высоцкий - Не вышел из боя

И накаркал ведь, старый ворон. Забрали Николая за пьяную какую-то драку с поножовщиной да оскорблением власти. И по странной случайности все предварительное заключение просидел тот в Бутырке, в камере, за которой Максим Григорьевич тогда надзирал. Он как сейчас помнит — Максим Григорьевич. Входит он, как всегда, медленно и молча в камеру, и встает ему навстречу Николай Святенко, по кличке Коллега, — уголовник и гитарист, наглец и соблазнитель его собственной, хотя и нелюбимой, дочери. И совсем не загрустил он оттого, что грозило ему от двух до семи по статье двести шесть «б» уголовного кодекса, а даже как будто и наоборот, чувствовал себя спокойнее и лучше.

— А, Максим Григорьевич, — ненаглядный тесть. Прости, кандидат только в тести! Вот это встреча! Знал бы ты, как я рад, Максим Григорьевич. Ты ведь и принесешь чего-нибудь, чего нельзя, — подмаргивал ему

Колька, — по блату да по-родственному и послабление будет отеческое — мне и корешам моим. Верно ведь, товарищ Полуэктов?

Максим Григорьевич, как мог, тогда Кольку выматерил, выхлопотал ему карцер, а при другом разе сказал:

— Ты меня, ублюдок, лучше не задирай. Я тебе такое послабление сделаю! Всю жизнь свою поганую лагерную помнить будешь.

Николай промолчал тогда, после карцера, к тому же у него назавтра суд назначен был. Он попросил только, миролюбиво даже:

— Тамаре привет передайте.И все.И пусть на суд не идет.

Максим Григорьевич ничего передавать, конечно, не стал; а на другой день Коллегу увезли, и больше он его не видел и не вспоминал даже.И вдруг вот он — как снег на голову — с коньяком да с другом, как ни в чем не бывало попивает да напевает.

— Что думаешь делать, если, конечно, не секрет? — спросил Максим Григорьевич. — На работу думаешь или снова за старое?

— За какое это старое? Я работал, Максим Григорьевич, я рекламу рисовал, а драка та случайная. Играли в петуха во дворе. Один фраер хорошо разбанковался — третий круг подряд всех чешет, на кону уже по двести было, ну и я, хоть и выпимши, — вижу, передергивает он. Я карты бросил и врезал ему, надел на кумпол. Он кровью залился. А парень оказался цепкий да настырный. Так что мы еще с ним минут десять разбирались, пока милиция подоспела, соседи. Стали вязать. А я вашего брата недолюбливал, — извинился Колька, — теперь люблю больше себя, а тогда дурной был — не понимал еще, что власть надо любить, и бить ее — очень даже глупо. Ну, и конечно, милиции досталось. Вот, так что драка эта дурацкая, и срок я схлопотал ни за что. Да теперь что об этом. Это быльем поросло.

пропел Колька продолжение песни, из которой выходило, что, если бы ямщик был злой и бил лошадей, он мог бы согреться и не замерз бы и не умер. Так всегда, дескать, в несправедливой этой жизни — добрый да жалостливый помирает, а недобрый да жестокий живет.

Песня Максиму Григорьевичу показалась хорошей, и странно напоминала она песни Сашки Кулешова — артиста и вчерашнего собутыльника. Опять засосало под ложечкой от досады за давешнее хвастовство, и, отгоняя ее, досаду, Максим Григорьевич спросил для приличия, что ли, у Толика — дружка Колькиного, который во все продолжение разговора только лыбился и подливал:

— А ты чем занимаешься?

— Я-то? Я — пассажир.

— А-а… — протянул Максим Григорьевич, хотя и не понял. — Кто, кто, говоришь?

— Пассажир! По поездам да такси. Работа такая — пассажир.

Максим Григорьевич недоверчиво так взглянул на него, но, решив не показать виду, что он такой профессии не знает, больше спрашивать не стал. Ну их к дьяволу, — народ коварный да подковыристый, — нарвешься опять на розыгрыш какой-нибудь и посмешищем сделаешься.

— Ну, а ты-то, ты-то, Николай, что делать будешь?

Снова переглянулись дружки, и Николай ответил:

— Пойду в такси, должно быть, шофером. Поработаю на план и на себя малехо.

Разговор шел вот уже час почти, а Николай про Тамару не спрашивал, ждал, должно быть, что Максим Григорьевич сам расскажет. А тот не торопился и тянул резину, может, нарочно, чтобы помучить.

А уж как хотелось Николаю расспросить да разузнать про Тамару, бывшую свою подругу, у которой был первым и которой сам же разрешил не ждать. Он тогда и не думал вовсе, что будет думать о ней и грустить и печалиться. Там, под Карагандой, где добывал он с бригадой уголь для страны, ночью, лежа в бараке, вымученный и выжатый дневной работой, отругавшись с товарищами или поговорив просто, должен бы был он засыпать мертво. Но сон не шел. Он и считал чуть не до тысячи, и думал о чем-нибудь приятном, всплывали в памяти его и двор, и детство его, голубятника Кольки Коллеги, и Ленька Сопеля, у которого брат на «Калибре», и позднейшее — многочисленные его веселые и опасные похождения, — и, конечно, женщины. Их было много в Колькиной бесшабашной жизни. Совсем еще пацана, брали его старшие ребята с собой к гулящим женщинам. Были девицы всегда выпившие и покладистые. По нескольку человек в очередь пропускали они ребят, у которых это называлось — ставить на хор. Происходило это все в тире на Петровке, где днем проводили стрельбы милиционеры и досаафовцы, стреляли из положения лежа. Так что были положены на пол спортивные маты, и на них-то и ложились девицы и принимали однодневных своих ухажеров пачками, в очередь, молодых пьяноватых ребят, дрожавших от возбуждения и соглядатайства.

— Да ты же пацан совсем, — говорила одна Кольке, который пришел туда в первый раз.

— Молчи, шалава! — сказал тогда Колька как можно грубее и похожее на старших своих товарищей, прогоняя грубостью свой мальчишеский страх. Девица поцеловала его взасос, обняла, а потом сказала: «Ну вот и все! Ты — молодец. Хороший будешь мужик, — и отрезала очередному: — Следующего не будет. Хватит с вас», — встала и ушла. Запомнил ее Колька — первую свою женщину, и даже потом расспрашивал о ней у ребят, а они только смеялись, да и не знали они — откуда она и кто такая. Помнил ее Колька благодарно, потому что не был он тогда молодцом, а так… ни черта не понял от волнения и нервности, да еще дружки посмеивались и учили в темноте — не так надо, Коля, давай покажем, как. А другая девица, на мате рядом, которая уже отдыхала и отхлебывала из горлышка водку, рассказывала с подробностями, как подруге ее, то есть Колькиной сейчас-ной любовнице, год назад ломали целку. Был эго некто Виталий Бобешко, знаменитый бабник и профессорский сын. Все это Колька слышал и никак не мог сосредоточиться и понять — хорошо ему или нет.