Владимир Высоцкий - Не вышел из боя

И принял он смерть от коня своего.

Каждый волхвов покарать норовит,

А нет бы прислушаться, правда?

Олег бы послушал — ещё один щит

Прибил бы к вратам Цареграда.

Волхвы-то сказали с того и с сего,

Что примет он смерть от коня своего.

В Тридевятом государстве

(3 * 9 = 27)

Всё держалось на коварстве,

Без проблем и без систем.

Нет того, чтобы, там, воевать!

Стал король втихаря попивать,

Расплевался с королевой,

Дочь оставил старой девой,

А наследник пошел воровать.

В Тридесятом королевстве

(З * 10 — тридцать, что ль?)

В добром дружеском соседстве

Жил ещё один король.

Тишь да гладь да спокойствие там,

Хоть король был отъявленный хам.

Он прогнал министров с кресел,

Оппозицию повесил

И скучал от тоски по делам.

В Триодиннадцатом царстве

(То бишь, в царстве 33)

Царь держался на лекарстве:

Воспалились пузыри.

Был он милитарист и вандал,

Двух соседей зазря оскорблял,

Слал им каждую субботу

Оскорбительную ноту,

Шёл на международный скандал.

В Тридцать третьем царь сказился:

Не хватает, мол, земли

На соседей покусился —

И взбесились короли.

— Обуздать его, смять! — Только глядь

Нечем в Двадцать седьмом воевать,

А в Тридцатом — полководцы

Все утоплены в колодце

И вассалы восстать норовят.

[1966]

А люди всё роптали и роптали,

А люди справедливости хотят:

— Мы в очереди первые стояли,

А те, кто сзади нас, — уже едят.

Им объяснили, чтобы не ругаться:

— Мы просим вас, уйдите, дорогие!

Те, кто едят, ведь это — иностранцы,

А вы, прошу прощенья, кто такие?

Но люди всё ворчали и ворчали,

Наверно, справедливости хотят:

— Мы в очереди первые стояли,

А те, кто сзади нас, — уже едят.

Но снова объяснил администратор:

— Я вас прошу, уйдите, дорогие!

Те, кто едят, ведь это — делегаты,

А вы, прошу прощенья, кто такие?

А люди всё кричали и кричали,

А люди справедливости хотят:

— Мы в очереди первые стояли,

А те, кто сзади нас, — уже едят.

Стоял тот дом, всем жителям знакомый, —

Его ещё Наполеон застал,

Но вот его назначили для слома,

Жильцы давно уехали из дома,

Но дом стоял.

Холодно,

холодно,

холодно в доме.

Парадное давно не открывалось,

Мальчишки окна выбили уже,

И штукатурка всюду осыпалась,

Но что-то в этом доме оставалось

На третьем этаже.

Ахало,

охало,

ухало

в доме…

И дети часто жаловались маме

И обходили дом тот стороной.

Объединясь с соседними дворами,

Вооружась лопатами, ломами,

Вошли туда гурьбой

Дворники,

дворники,

дворники

тихо.

Они стоят и недоумевают,

Назад спешат, боязни не тая, —

Вдруг там Наполеонов дух витает,

А может, это — просто слуховая

Галлюцинация?

Боязно,

боязно,

боязно

дворникам.

Но наконец приказ о доме вышел,

И вот рабочий — тот, что дом ломал, —

Ударил с маху гирею по крыше,

А после клялся, будто бы услышал,

Как кто-то застонал

Жалобно,

жалобно,

жалобно

в доме.

От страха дети больше не трясутся —

Нет дома, что два века простоял.

И скоро здесь по плану реконструкций

Ввысь этажей десятки вознесутся —

Бетон, стекло, металл.

Весело,

здорово,

красочно

будет!

Дела…

Меня замучили дела — каждый день,

каждый день.

Дотла

Сгорели песни и стихи — дребедень,

дребедень.

Весь год

Жила-была и вдруг взяла — собрала

и ушла,

И вот —

Такие грустные дела у меня.

Теперь —

Мне целый вечер подари, подари,

подари,

Поверь —

Я буду только говорить.

Из рук,

Из рук вон плохо шли дела у меня,

шли дела,

И вдруг

Сгорели пламенем дотла — не дела,

а зола…

Весь год

Жила-была и вдруг взяла — собрала

и ушла,

И вот —

Опять весёлые дела у меня.

Теперь,

Хоть целый вечер подари, подари,

подари,

Поверь —

Не буду даже говорить.

Наверно, я погиб: глаза закрою — вижу.

Наверно, я погиб: робею, а потом —

Куда мне до неё, она была в Париже,

И — я вчера узнал — не только в нём одном.

Какие песни пел я ей про Север дальний!

Я думал, вот чуть-чуть — и будем мы на «ты»,

Но я напрасно пел о полосе нейтральной —

Ей глубоко плевать, какие там цветы.

Я спел тогда ещё — я думал, это ближе —

Про счётчик, про того, кто раньше с нею был,

Но что ей до меня, — она была в Париже,

Ей сам Марсель Марсо чего-то говорил.

Я бросил свой завод — хоть, в общем, был не вправе

Засел за словари на совесть и на страх,

Но что ей до того, — она уже в Варшаве,

Мы снова говорим на разных языках.

Приедет — я скажу по-польски: «Проше, пани!

Прими таким, как есть, не буду больше петь…»

Но что ей до меня, — она уже в Иране,

Я понял, — мне за ней, конечно, не успеть.