Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Первое время мне было ужасно жаль Францию, потом — нет. Никого не жалко. И — всех. Ну, пусть отдадут колонии, пусть половина Франции отойдет к Германии, не все ли равно? Чем скорее сотрутся всякие национальные границы, тем лучше. Жалко людей. Беженцев, которые погибали на дорогах, матерей, которые прятали в чемоданах трупы своих детей. Солдат, погибших в этой бессмысленной и преступной бойне. Солдат, «пропавших без вести» (как один из сыновей Петра Петровича Грекова: четыре сына на фронте, пятый должен был идти осенью). Лильку, которую увезли неизвестно куда. Вот этого простить нельзя. А все остальное — национальное унижение и прочее — какая ерунда! Год назад я еще серьезно принимала понятие «честь», а теперь… А теперь вижу всю относительность таких понятий.

Первое время мне было очень тяжело. «Как они смели войти в мой город!» Такова была первая реакция. Когда я впервые увидела на авеню Мэн проходящие войска — мне было почти физически больно. И когда Юрий, весь первый день прошатавшись по городу, вернулся стопроцентным германофилом, мне было противно. Как противно и сейчас, хотя я сама гляжу на этих немецких мальчиков в военной форме без всякой ненависти.

Они вошли в Париж очень скромно и сразу же подкупили всех своей корректностью. Сами французы говорили: «Ну, если бы мы пришли в Берлин, мы бы не так себя вели!» И правда: как представляли себе немцев? — какие-то варвары, которые все ломают на пути, стреляют из пулеметов в толпу, насилуют женщин и рубят ноги детям. Факт! Ведь от этого-то и бежали эти обезумевшие толпы. Да еще от бомбардировок. Париж был объявлен «ville ouverte» только накануне сдачи.

Первые дни все время летали авионы — в очень большом количестве и очень низко. Не иначе, как продемонстрировать свою мощь. Теперь — почти перестали: не то эссанса [549]стало жалко, не то, как говорят, много их англичане побили в Бурже. Живем больше слухами. Упорно говорят, что завтра будут бомбить Париж. (Накануне бомбардировки Шартра Игорь в 12 вернулся из лицея и сказал: «Dimanche Chartre sera bombardee» [550]и на мой вопрос: «Откуда у тебя такие сведения», сказал: «Об этом все знают».) Немцы напоминают, что надо затемнять окна и пр<���очее>. Появляются надписи «Abri» [551]Во вторник прочищали глотку сирены. Мы уже от этого отвыкли. А ведь война еще не кончилась. Когда по ночам слышен шум авионов, я успокоительно говорю: «Это свои». (Ас кем мы?)

Первые дни я чувствовала себя француженкой, даже «plus royaliste que le roi» [552], а теперь — иностранкой и иностранкой всегда и везде. Я бы хотела, чтобы Игорь всегда и везде чувствовал себя дома. Пусть для него не будет существовать понятие «Родины».

Изменился быт. Прежде всего — внешний вид Парижа: совершенно пустые улицы (я тут только заметила, какая в Париже ширина улицы), закрыты магазины, а около открытых — громадные хвосты, толпами. Первую газету я купила буквально с боем. Очереди — всюду. Недавно я простояла полтора часа и купила два яйца. Молока я не видела ровно месяц. От постоянного черного кофе начинаются сердцебиения. Однажды все утро простояла (в 2-х очередях) за картошкой — не получила. Теперь уже картошки вдоволь, есть и масло, не везде, правда; даже в четверг я получила 4 яйца — не больше, чем в 20 минут.

С каким восторгом услышали мы после больших перерывов первые свистки паровоза на Монпарнасском вокзале! Жизнь восстанавливается. Но отсутствие продуктов и волнение довело меня до страшной, невероятной усталости. Вчера я уже слегла. t° 38.3. Сегодня утром колоссальное количество ацетонов. Все свободны, никто ничего не знает, почти никто не работает. Юрий был без работы около 3-х недель. Maison Choque по предписанию префектуры был открыт, но Юрию от работы конфузливо отказали, «есть, мол, и французы». А когда вернулся один из патриотов (сам себя мобилизовав), он за ним (за Юрием — И.Н.) прислал. Первую неделю Юрий получил немного — 175 фр<���анков>, теперь обещают — 300, это уже лучше, чем во время войны. Правда, жизнь, благодаря тому, что ничего нет, обходится очень дорого. С первых же дней немцы запретили выходить на улицу с 9-ти часов вечера до 5-ти часов утра. И перевели часы на час вперед. Это было очень неприятно, так как еще в 11 совсем светло. Потом прибавили час, а потом еще час, это уже терпимо.

Но вот самое существенное изменение в нашем быту — конец русской эмиграции. Той самой несчастной эмиграции, от которой я так открещивалась, которую я так ругала, но которая была единственным родным бытом, единственной «родиной». Когда не стало русской газеты, всяких литературных и прочих собраний, когда куда-то исчезли, разбрелись все друзья, с которыми хоть изредка можно было перекинуться словом на русском языке, — ощутилась пустота. А когда рассеются последние (а это несомненно, так как скоро нам здесь житья не будет), в сущности, с Францией меня уже ничего связывать не будет, кроме, увы, инсулина. Я даже готова на новую эмиграцию, мне только Игоря жалко. Хотя, м<���ожет> б<���ыть>, это и сделает его космополитом.

Больше всего я боюсь возвращения в Россию.

Вчера мне удалось достать в «Монопри» кусочек мыла Monsavon, так что я с удовольствием умылась… Последнюю неделю умывалась лессивом [553].

Сегодня — первый день карточек. Получила 150 гр масла (уже больше недели мы его не видели!) и полкоробки камамбера. Даже веселее стало. М<���ожет> б<���ыть>, так оно лучше будет.

Вчера простояла в очереди 2 1/2 часа, макароны давали a volonte [554], купила 2 1/2 кило.

Картошки опять нет, хвосты стоят человек на 300. «Вот наша маленькая жизнь».

Но, чтобы полнее восстановить эту «маленькую жизнь», надо вернуться на 2 месяца назад, к Лиле. Когда Юрий, во время своей короткой безработицы, ездил в Шартр — он застал все Розере опустошенным. Все уехали. У Лили в столовой окна были открыты, он влез туда, переночевал, взял кое-какие вещи и уехал. Я найду Лилины письма с описанием ее мытарств и бедствий. Ей, бедной, много пришлось пережить.

Когда она вернулась, я ездила в Шартр за велосипедом (Юрий смастерил Игорю, и каждое воскресенье мы куда-нибудь уезжали за город, Игорь был в восторге от этих прогулок). Потом получила от Лили письмо, самое короткое, самое трагическое из всех, полученных когда-либо, — письмо, что Генрих убит.

Последнее письмо от него было от 14 июля, т. е. когда война была уже проиграна. 15-го в ту местность, где он был, пришли немцы. А через несколько дней в лесу нашли труп солдата, уже начинавший разлагаться. Собрались хоронить тут же, в лесу. Одна молодая девушка, эльзаска, упросила обыскать его карманы. Нашли какие-то подмокшие бумаги. Это оказался его университетский диплом («Вот, на что пригодился его диплом», — плачет Лиля), несколько фотографий Алика и еще что-то. По этим бумагам она узнала только его имя и то, что он живет в Шартре. Почта оттуда не ходила. Она дождалась какой-то оказии и отправила письмо: «Madame Racovsky Henryk (avocat Chartre)» [555]. Через несколько дней в субботу утром я поехала в Шартр. Юрий приехал вечером.