Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Пересматриваю свои стихи, и все мне показалось дрянью. Не знаю, что читать. И очень грустно. Вернусь опустошенная.

С Юрием много сидели на Javel. Он, наверное, опоздал на предпоследний поезд, а я приехала на Порт за 3 минуты до последнего трамвая.

Я говорила ему о своей тоске. Он тоже хандрил эти дни. Объясняет это реакцией. Почувствовалось и понял ось, что вот это оно счастье, настоящее счастье, подлинное, и что оно в наших руках. Он мне много говорил, но писать об этом я не могу сейчас. Идти немного страшно. Хорошо, что будет Юрий. Еще я боюсь: сегодняшний вечер на некоторое время отодвинет от меня Юрия, отнимет его у меня. Поэзия его взволнует, захватит и отнимет его у меня.

А от моих стихов ничего не останется, разобьют их вдребезги.

Так, конечно, оно и было.

Мне пришлось читать два стихотворения: «Стихи» [41] «Стихи» — Опубликовано: Чернова Н.М. «Поговорим о несказанном»,с. 417–418. Стихи Юрию Они отрадней, чем слова молитв. Их повторять ведь то же, что молиться. Я вижу, как туман встает с земли. Я опускаю тихие ресницы. И за стихом я повторяю стих, Звучащий нежным, самым нежным пеньем. И, как Евангелье, страницы их Целую с трепетным благоговением. И в синий холод вечеров глухих, Когда устанем мы от слов и вздохов, Мы будем медленно читать стихи, Ведь каждый, как умеет, славит Бога. Я буду слушать тихий голос твой, Перебирать любимые страницы. Я буду тихо-тихо над тобой Склонять густые, длинные ресницы. 27. XII.1926 и «Было света и солнца немало» [42] «Было света и солнца немало» — Опубликовано: Чернова Н.М. «Поговорим о несказанном», с. 431. Посвящено Б.К.Зайцеву (поводом к написанию стало его замечание о том, что Ирина за год повзрослела). Б.К.Зайцеву Было света и солнца немало. Было много потерь, — и вот, Говорят, что я взрослою стала За последний, тяжелый год. Что же? Время меняет лица, Да оно и не мудрено. Невозможное реже снится, Дождь слышнее стучит в окно. Жизнь проходит смешно и нелепо. Хорошо. А каждый вопрос Разлетается легким пеплом Чуть дурманящих папирос. Я не стала больной и усталой, И о прошлом помню без зла: Я и лучше стихи писала, И сама я лучше была. Жизнь короткая — вспомнить нечего. День дождливый за мглистым днем. А уж где-то в душе намечен Еле видный, тихий надлом. 31.12.1926 . Встретили их более чем холодно. Кое-кто сказал. Дряхлов: «Второе стихотворение мне понравилось больше первого. Вероятно даже, что это хорошее стихотворение. А в первом два раза встречается “ведь”, это значит, место занять нечем было». Иванов совсем убил: «Я слышу Кнорринг уже три года. И за все это время я не вижу изменений. Стихи Кнорринг, это точная копия Ахматовой. Это очень опасно для молодого поэта». Зато Юрий имел успех. Он читал: «Помню все» [43] «Помню все» — Опубликовано: Софиев Ю. Парус, с. 49. Помню все — бережно складывал На самое дно души — Запах крови, полей и ладана, Все, что думал, видел, вершил. Ничего не забыл, не растратил — Дотащил к чужим берегам. Столько было рукопожатий, Поклонялся стольким богам. Эй, прохожий, может быть, нужно? Хочешь, весь этот хлам отдам? Только б стать опять неуклюжим И тоскующим по лесам. В блеске, в гуде парижских улиц Двадцативосьмилетний старик, Бледный, худой — сутулюсь В вечно поднятый воротник… Париж, 1928 и «Тачанка катится» [44] «Тачанка катится» — Из цикла «Молодость» (I–VI), посвященного друзьям по оружию. Опубликовано: Софиев Ю. Годы и камни, с. 10. Н.Станюковичу Тачанка катится. Ночлег уж недалек. Подводчик веселей кнутом захлопал. Налево был недавно городок, Дремал в пыли и звался Перекопом. Направо море — свежей синью вздуто. Изрытый, в ржавой проволоке, вал. На стыке с морем огибаем круто Глубокий ров. Взгляд на скелет упал — Полузасыпанный, ненужный никому. А желтый череп на дороге пыльной. Попридержи-ка! Череп я возьму В сентиментальное свидетельство о были. Здесь карабин в затылок разрядили. Присыпали землей. Копать? Тут нужен лом! Сойдет и так! Толково закурили — И некто смех взорвал забористым словцом. И череп бережно я прячу в свой мешок. И укоризненно копну волос колышет Подводчик. За бугром сады и крыши. Блаженный час! Ночлег уж недалек. 1927 . Говорили тоже не очень много, но одобрительно. На улице подходили к нему поэты, говорили, что такого члена никак нельзя отпускать из Союза. Тут же оказалось, что его прошение давным-давно лежит в правлении, и на нем стоит вопросительный знак. Ладинский ничего не понимает, а Майер мне объяснила, что все это интриги Монашева, который ни за что не хотел Софиева в Союз, говорил, что стихи его дрянь и т. д. Вот она, ревность-то! Я очень насмешила этим Юрия. Сама была кислая, расстроенная вдрызг. Юрий утешал меня, как малого ребенка. Приводил какие-то аргументы, малоубедительные, по-моему. Повторять я их не буду, так как это будет самоутешением.

Сейчас пойду к Юрию. Иду с каким-то тяжелым чувством. Во-первых, дома мы весь день ссорились, во-вторых, досадно за вчерашнее. Искренно радуюсь его успеху, вероятно, даже больше, чем он сам, и с другой стороны, как-то тяжело быть рядом с ним развенчанной. М<���ожет> б<���ыть>, это не совсем точно сказано.

Ночь.

Вот я стала невестой. До глубины сознанья это еще не дошло, словно не могу охватить, понять до конца — что это значит.

Я сидела на кровати, сдвинув плечи и крепко обняв вытянутые прямо руки. Юрий стоял надо мной, лица я его не видела. «Вот, Ирина, я хотел тебя спросить, хочешь ли ты — нет, смогла бы ты быть моей женой?» Мне стало не то тревожно, не то до дикости радостно и взволнованно. «Мне кажется, что да, Юрий», — прямо посмотрела в глаза. Лицо его было серьезно, даже чуть-чуть сердито. Он обнял мою голову, целовал, целовал без конца. «Значит, вместе теперь, радость моя. Моя Синяя Птица, все-таки я тебя нашел! Как я тебя нашел?» «Юрий, а помнишь какое сегодня число?» «Нет, а что такое?» «Два месяца тому назад мы были в Версале». «Да что ты говоришь! Вот совпадение!» Временами охватывала какая-то дикая, почти безумная радость и нежность. Временами лицо его становилось озабоченным и серьезным. В глазах мелькала тревога. «Что с тобой?» «Есть много вопросов, Ируня, кот<���орые> меня тревожат и мучат и о кот<���орых> я должен тебе сейчас сказать… Я боюсь, что я буду плохим мужем, т. е. плохим любовником. Я ведь, ты знаешь, человек изломанный. Что я тебе дам? Об этом сейчас говорить противно. И потом, я в свои 28 лет мог бы быть гораздо моложе. Ты говоришь, что я стану и моложе и светлей. Нет, Ируня, едва ли». Я обняла его: «Все равно ты для меня лучший и единственный».

«Вот что меня еще очень тревожит, Ируня. Ты вот будешь смеяться, а об этом нужно серьезно подумать. Могу ли я быть отцом? Я, если и не больной, так, совсем, так предрасположен к легочным заболеваниям и вообще такой болезненный… Могу ли я клеймить своих детей? Нет, я, кажется, совсем не то говорю. Т. е. может быть и то, что думаю, но не то, что чувствую. Я тебя не отдам. Вот и бери меня всего, со всем моим прошлым и делай со мной, что хочешь!» Читал мне некот<���орые> письма тех женщин, с кот<���орыми> сталкивался. Много трогательного и глубокого. «Я могу тебе все прочесть, чтобы ты всю мою жизнь знала».