Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Болезни, болезни, болезни…

К Пасхе я сделала Юрию подарок — переписала все стихи, посвященные ему. Оказалось, больше ста. Переписывала с большим волнением и была без преувеличения прямо потрясена результатами: ведь тут вся гамма наших отношений, вернее — моих отношений к нему — от наивной и восторженной влюбленности — через почти ненависть — к спокойной уверенности, что

Юрий остался доволен, сказал что-то вроде того, что я очень хорошо сделала, и «тетради хорошие», а читать и не подумал. А между тем их интересно прочесть, именно всю тетрадь. Не читал. А единственным результатом моего предприятия было то, что он купил такую же тетрадь и стал переписывать туда все свои стихи, приговаривая при этом, что занят «большим и серьезным делом».

По-прежнему живем как-то совсем врозь.

Одиночество, бедность и болезни. Вот тема для стихотворения.

У Унбегаун давно не была и не пойду: нужно выдержать характер.

Нас всех перезаразила Томи своими лишаями. Возили ее два раза в диспансер к ветеринару, а Игоря — в Красный Крест к Гуфнагелю [323]. У меня только на груди этих лишаев было больше 30-ти, да на руках, да на шее, и на спине, где не вижу. Теперь лучше — и Гуфнагельская мазь помогает, остались следы, но уже не так безобразно, а то, действительно, мне только тут парши не хватало.

А к Томке очень привязалась. Она почти поправилась, только на ушах шерсть облезла. На той неделе опять потащу Томи к ветеринару, Игоря — к Гуфнагелю.

(Томи — смешной котенок 3-х месяцев. Наконец-то я опять достала кошку, и с такими осложнениями. Ее все боятся взять на руки, Андрей даже ходить к нам перестал из-за нее, а она такая ласковая, все время сидит у меня на плече.)

Получив подобный пневматик [324], я, ясное дело, пошла. Как и думала, был Евгений Замятин с женой. Очень веселый. Вообще я хохотала вчера так, как разве только в ранней молодости смеялась. Пришел Юрий, а он в таком обществе смущается. Пили много вина и, конечно, были несколько «под градусом». Вышли все вместе, и Унбегаун выскочили нас проводить. Замятины спустились в метро Edgar Quinet, а Б.Г. берет меня под руку, Юрий — Елену Ивановну, и, в конце концов, мы пошли в разные стороны: мы — на rue du Chateau, они — на rue Michelet. Чем это все кончилось, можно представить. Борис, конечно, «шляпа» и интеллигент в этом отношении, он был очень нерешителен и смешон, а я, как всегда, неподвижно-наблюдательна; долго топтались у двери, бродили до угла; и только, когда я уже вошла в коридор, прощаясь, Борис решился меня поцеловать. Я подставила щеку (Юрий потом страшно хохотал над моим рассказом). У Юрия и Ел<���ены> Ив<���ановны> дело обстояло весело. Они всю дорогу целовались взасос. Юрий даже повеселел.

— Ну и баба! Как целует!

Вообще, было очень весело.

Сегодня, отведя Игоря на Монпарнасе, пойду к Унбегаун посмотреть на них обоих после выпивки при дневном свете.

Вчера вечером был у меня Борис. Ему повезло: Юрий только что уехал отвозить Папе-Коле пальто на банкет РДО [325]и вернется около 11 часов. Я сама себя не понимала и не узнавала, взяла какой-то, совершенно несвойственный мне тон, несколько развязный и циничный, все время подзадоривала Бориса, «Ну, решительно, ну, проявите же настойчивость» и т. д. Дразнить было весело. Волновалась немного. Голова не кружилась. Даже забавляло свое полнейшее спокойствие. А м<���ожет> б<���ыть>, это подло? Конечно, немножко обидно, что я нравлюсь ему только как женщина. Игра ясна. Можно предвидеть все, что будет дальше. Вчера мне казалось, что я могла бы отдаться ему так же спокойно и равнодушно, из простого любопытства. Ну, а дальше что? Вся беда в том, что я его совсем не люблю. Даже больше: еще не так давно я никогда бы не могла поставить между нами знака равенства — ни в культурном, ни в общечеловеческом смысле, а теперь чувствую себя в некотором отношении выше его. Должно быть, и у него в отношении меня есть некоторая доля презрения. Поживем, увидим, чем все это кончится. Если еще недавно, в субботу, у меня было все время желание его увидеть, и я даже бегала в Институт [326](и увидела закрытые ставни), то теперь у меня нет никакого желания этой встречи искать. Инициатива в его руках. Посмотрим. Если увижу, что Юрию все это неприятно, поставлю точку.

То ли в школе, то ли от Томки, но только Игорь заразился какой-то неприятной болезнью, что по-французски называется «La teigne» [327], а по-русски — парша или лишай. На голове у него образовались плеши. Говорят, очень заразительна для детей. Гуфнагель послал меня в госпиталь St. Louis, где после долгих перегонов из одной лаборатории в другую мне категорически сказали, что Игорь должен остаться в госпитале на 6 (!!) недель, чтобы пройти курс лечения (rayons ultraviolets). Я заплакала. Игорь тоже. Оказалось, что раньше первого его принять не могут, а там, видимо, неизбежно. Отделение это специально детское и специально этой teigne, даже и называется L’ecole [328], но мальчонку невыносимо жалко. Сейчас он как-то спокоен, я его убедила, что это будет «французская колония», но как только я сама подумаю об этом, конечно, плачу…

Умерла Олимпиада Васильевна Блинова, ей около 90 лет. Была мне близка, потому что последнее время я часто сидела с ней, когда Ел<���изавета> Ал<���ександровна> уходила. Ко мне она привязалась. Пишет ее внучка.

Юрий признался мне, что и у него уже, конечно, не может быть к Борису прежнего отношения. Так что мой роман кончился, в конце концов, очень грустно. Потерян человек, а м<���ожет> б<���ыть>, и вся единственно близкая мне семья. Если бы не Игорешкина болезнь, пошла бы к Елене Ивановне и про Игоря бы ей рассказала, поплакала бы, а то поговорили бы с ней по-хорошему. А уж обманывать-то ее у меня нет никакого желания. Интересно, рассказал ли ей все Борис? Если да, это бы меня с ним несколько примирило.

Завтра будет неделя, как я отвела Игорешку в St.-Louis. А кажется — вечность. Дома я просто сидеть не могу. Конечно, каждый день езжу к нему. Грустный, тихий, немножко растерянный. До вчерашнего дня при мне не плакал, а теперь при прощании — слезы. В синем халатике, на голове — платочек. Детей в их группе больше 20-ти, одного приблизительно возраста. Дети славные. Со всеми разговаривают, видимо, дружны. А вообще, все они на меня производят впечатление затравленных зверьков. Не могу об этом писать — как вспомню это личико под белой тряпочкой, эти глазки, полные слез, и на мои слова: «если будешь плакать, я не буду приходить» — почти истерический крик: «Я не буду плакать!» — я сама начинаю плакать.