Александр Наумов - Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I

Весело, молодо разбѣжались всѣ кто куда по пустынному живописному острову... Мы съ Анной Константиновной остались одни среди кущи молодого тальника и сокорника на свѣже-обмытомъ волжскимъ половодьемъ песчаномъ береговомъ утесѣ... И вотъ тутъ, на коренной почвѣ моей родной, любимой съ дѣтства матушки-рѣки, свершилось то важное и рѣшительное, что для всей моей послѣдующей жизни оказалось величайшимъ благомъ. Произошло все это просто, какъ-то само собой: сѣли мы рядомъ, взяли другъ друга за руки и сказали взаимное, искреннее, любовное слово: „да... навѣки!”...

Въ чистыхъ, правдивыхъ глазахъ Анны, отнынѣ моей дорогой, любимой подруги жизни, я увидѣлъ отблескъ ея искренняго беззавѣтнаго чувства ко мнѣ и спокойной увѣренности въ предстоящемъ нашемъ взаимномъ счастьѣ. Вернувшись домой, радостные, мы бросились искать милаго нашего Константина Капитоновича, чтобы сообщить ему о свершившемся.

Наступило для насъ обоихъ счастливое, незабываемое время... Хотя помолвка наша не была еще объявлена, но намъ съ Анной дана была свобода для нашихъ свиданій, любимымъ мѣстомъ которыхъ была одна изъ скамеекъ въ Рождественскомъ саду. При малѣйшей возможности оторваться отъ текущихъ занятій по земству, я стремился изъ Самары на противоположный берегъ въ Ушковскую усадьбу, гдѣ ждало меня счастье, и гдѣ жилось въ то время всѣмъ весело и разнообразно. Постоянно устраивались катанья, то на лошадяхъ въ живописнѣйшіе Жигулевскіе лѣса и горы, то на т. н. „гулянкѣ” - особой баржѣ, буксируемой небольшимъ перевознымъ пароходикомъ „Ванькой”, и приспособленной спеціально для господскихъ пикниковъ по волжскому простору. Любимое же наше съ Анной катанье было вдвоемъ въ шарабанѣ, запряженномъ вороной съ лысинкой „Маруськой”, сильно и спокойно возившей насъ по полямъ, душистымъ лугамъ и лѣснымъ дубравамъ. Гдѣ хотѣли, мы останавливались, прогуливались и собирали цвѣты, причемъ лѣсному колокольчику въ нашей памяти навсегда оставлено было почетное передъ остальными преимущество — то былъ первый цвѣтокъ, поднесенный мною Анютѣ, въ первыя еще времена нашего съ ней знакомства...

Но не суждено было мнѣ спокойно наслаждаться выпавшимъ на мою долю счастьемъ. Въ нашей Наумовской семьѣ, сравнительно вскорѣ послѣ всего только-что мною описаннаго, неожиданно для всѣхъ насъ, произошло ужасное событіе, въ корень подорвавшее весь нашъ семейный укладъ и тяжело отозвавшееся на нашемъ, до тѣхъ поръ незапятнанномъ, фамильномъ самолюбіи. Тяжесть случившагося въ то время несчастья настолько еще во мнѣ до сихъ поръ жива, несмотря на многіе десятки истекшихъ съ того момента лѣтъ, что я и теперь отказываюсь воспроизводить въ своихъ воспоминаніяхъ всѣ его подробности. Ограничусь лишь краткимъ пересказомъ.

Въ началѣ іюля все того же 1897 года я получилъ изъ г. Буинска, отъ брата Николая, срочную депешу такого убійственнаго содержанія, что я отказался ей повѣрить и телеграфно его переспросилъ, но, къ моему ужасу, получилось лишь подтвержденіе первоначальнаго сообщенія, и одновременно, изъ Головкина отецъ вызывалъ меня къ себѣ. Пришлось бросить все — Рождественно и службу. Въ Головкинѣ засталъ родителей, совершенно подавленныхъ случившимся. Надо было срочно ѣхать съ отцомъ въ Буинскъ, узнавать, въ чемъ дѣло и освобождать подъ залогъ злосчастнаго брата Николая. Преступленіе его, совершенное на почвѣ холостецкаго легкомысленнаго поведенія, не безъ доли отвратительнаго шантажа. было тотчасъ же искусственно раздуто въ крупный скандалъ егo личными недоброжелателями. Эти мелкіе завистники поспѣшили бросить грязью въ незапятнанное до того времени имя Наумовыхъ.

Тамъ же въ Буинскѣ я былъ пораженъ состояніемъ здоровья другого моего брата Димитрія, страдавшаго болѣзнью сердца, но тяжелѣе всего мнѣ было видѣть убитаго горемъ нашего отца, рыцарски-честнаго, чистаго и благороднаго человѣка, вынужденнаго подъ старость лѣтъ переносить позоръ родного сына...

Невозможно передать, что пришлось всѣмъ намъ переиспытать въ то кошмарное время. Какъ сердце сжималось при видѣ моихъ несчастныхъ родителей, и какъ все это повліяло на ихъ и Димитрія здоровье! Начались всевозможные, тяжкіе хлопоты, связанные съ предстоящимъ процессомъ. Ужасъ положенія усугублялся еще тѣмъ, что я не могъ оставаться все время около отца, который просилъ меня вслѣдствіе случившагося не прерывать своей службы. Срокъ моего отпуска истекъ, и я долженъ былъ возвращаться на работу. Не стану вспоминать, какъ угнетающе всѣ эти событія отразились на моемъ самочувствіи и всемъ мремъ существѣ..

Спасло меня отъ полнаго отчаянія сознаніе моего личнаго счастья и необходимость беречь свои силы ради всего своего свѣтлаго будущаго. Я былъ радъ скорѣе выбраться изъ создавшейся для нашего имени кошмарной обстановки Буинска, да и самого Симбирска, гдѣ исторія съ Николаемъ служила злобой дня, и о ней говорилось и шепталось на всѣхъ углахъ и перекресткахъ. Въ Самарѣ, у себя, за отвѣтственной текущей работой, вблизи отъ чистаго любящаго существа, мои нервы мало-помалу стали приходить въ норму, и со своей стороны, я всячески старался хотя бы письмами посильно утѣшать и подбодрять бѣдныхъ моихъ стариковъ.

42

Въ концѣ того же іюля мнѣ пришлось совершить большую служебную поѣздку въ Новоузенскій уѣздъ для провѣрки статистико-оцѣночныхъ работъ. Передъ моимъ отъѣздомъ и нашей временной разлукой, мы съ Анютой рѣшили другъ друга блаі ословить нашими тѣльными крестами, которыми мы обмѣнялись тогда на всю нашу дальнѣйшую жизнь... На память при разставаніи Анюта сняла также съ руки свой простенькій витого золота браслетъ и надѣла мнѣ его „на счастье”...

Начальный путь мы съ Пѣгѣевымъ — моимъ помощникомъ — продѣлали на пароходѣ до огромнаго села-пристани „Ровнаго”, съ населеніемъ до 20.000 чел., изъ которыхъ значительный процентъ приходился на нѣмцевъ-колонистовъ. Смѣшно было нанимать извощика на нѣмецкомъ языкѣ, и тѣмъ болѣе странно было изъясняться на томъ же чуждомъ нарѣчіи съ явившимся ко мнѣ на „взъѣзжую” полицейскимъ урядникомъ.

Въ Ровномъ жилъ, имѣлъ обширное хозяйство и великолѣпный домъ одинъ изъ видныхъ и вліятельныхъ Самарскихъ губернскихъ гласныхъ — Шельгорнъ, по происхожденію тоже нѣмецъ-колонистъ. Онъ говорилъ довольно правильно по-русски и пользовалсся у себя въ округѣ общимъ уваженіемъ.

Въ селѣ мы осмотрѣли только что выстроенный и оборудованный земствомъ холерный баракъ, а затѣмъ тронулись дальше на лошадяхъ въ объѣздъ обширной Новоузенской территоріи.

Первый перегонъ надлежало намъ сдѣлать до с. Полтавки, расположенной отъ Ровнаго въ 50 верстахъ. Путь лежалъ по совершенно голой, выжженной отъ стоявшей въ томъ году необыкновенной засухи, степи. Ъхали мы на ямщичьей тройкѣ, въ безрессорной открытой тележкѣ-плетенкѣ, окутанные густыми облаками ѣдкой солончаковой пыли, безпощадно проникавшей сквозь платье всюду на тѣло, а сквозь чемоданныя скважины и на чистое запасное бѣлье.