Александр Наумов - Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I

Вдругъ, въ началѣ второго музыкальнаго отдѣленія, появился изъ-за зальныхъ колоннъ молодой студентъ скромнаго вида, который спокойнымъ шагомъ по среднему проходу дошелъ до сидѣвшаго во второмъ ряду на крайнемъ креслѣ инспектора Брызгалова и, громко крикнувъ, „Мерзавецъ!”, ударилъ его по щекѣ... Поднялась невѣроятная суматоха. Студента, оказавшагося по фамиліи Синявскимъ, немедленно схватили и увели. Брызгаловъ уѣхалъ домой. Большинство публики покинуло концертъ, который еле-еле довели до конца почти при пустой залѣ.

Этимъ же вечеромъ, во многихъ мѣстахъ центральной части Москвы на Никитскомъ, Тверскомъ, Страстномъ бульварахъ, на площади передъ генералъ-губернаторскимъ домомъ начали собираться студенческія группы, раздавались кое-гдѣ возбужденные голоса, выкрики противъ администраціи университетскаго начальства. Самъ я на концертѣ не былъ, а сидѣлъ вечеромъ съ нѣкоторыми изъ товарищей въ любимой пивной на Тверскомъ бульварѣ, куда неожиданно, около 11 часовъ вечера, ворвалась толпа студентовъ, сильно возбужденная. Одинъ изъ вошедшихъ взобрался на столъ и сообщилъ о только что происшедшемъ инцидентѣ на концертѣ.

Масса студенческой молодежи, узнавъ въ чемъ дѣло, съ пѣснями и гикомъ высыпала на бульваръ, на которомъ стали раздаваться возгласы: „Долой Брызгалова! Молодецъ Синявскій!” Образовалась многочисленная сходка, вскорѣ разошедшаяся, но участники ея демонстративно профланировали съ Тверскаго бульвара по Тверской, мимо генералъ-губернаторскаго дома, около котораго огромной толпой стали пѣть „Гаудеамусъ игитуръ” вперемежку съ тѣми же выкриками по адресу Брызгалова и Синявскаго...

На другой день намъ предстояло явиться въ канцелярію попечителя Округа, куда мы и отправились всѣ впятеромъ. Встрѣтившій насъ дежурный чиновникъ имѣлъ видъ чрезвычайно обезпокоенный и нервный. Просмотрѣвъ наши повѣстки, онъ пошелъ съ ними докладывать по начальству и вскорѣ вернувшись, махнулъ на насъ рукой и сердитымъ голосомъ сказалъ: „Идите, молодые люди, по домамъ, теперь не до васъ!” Онъ былъ правъ, ибо пощечина Брызгалову оказалась сигналомъ, послѣ котораго началось общее возбужденіе студентовъ во всѣхъ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ не только въ Москвѣ, но и въ остальныхъ университетскихъ городахъ.

Немедленно послѣ случившагося на концертѣ была послана изъ Москвы шифрованная телеграмма въ другіе университетскіе города — съ краткимъ содержаніемъ: „мать заболѣла”. Послѣ Москвы начались совершенно однородные демонстративные эксцессы въ Казани, Харьковѣ, Кіевѣ и Петербургѣ. Въ самой же Москвѣ въ тотъ день, когда мы ходили къ попечителю, на нѣкоторыхъ бульварахъ, около Университета, Техническаго Училища, Петровско-Разумовской Академіи, стали собираться многочисленныя студенческія толпы и, одновременно, начали появляться наряды пѣшей и конной полиціи, а къ вечеру по всѣмъ главнымъ артеріямъ города стали разъѣзжать патрули донскихъ казаковъ съ лихо заломленными набекрень шапками, пиками и шашками наголо, нагло вызывающе обращавшихся со всякимъ, одѣтымъ въ студенческую форму.

Пишу это потому, что до сихъ поръ осталось у меня тяжелое чувство неожиданнаго оскорбленія, полученнаго мною отъ встрѣтившагося отряда казаковъ. Одинъ изъ нихъ, проѣзжавшій съ края, поровнявшись со мной, безъ всякаго съ моей стороны повода, концомъ пики ударилъ меня по спинѣ съ презрительнымъ окрикомъ: „Эхъ ты, скубентъ”, и вслѣдъ раздалась по моему адресу площадная брань подъ аккомпаниментъ общаго кругомъ хохота... Было темно и никто не _могъ видѣть моихъ слезъ, невольно капавшихъ отъ непривычной обиды.

Мама была крайне встревожена всѣмъ происходившимъ на улицѣ , тѣмъ болѣе, что слухи доходили до московскихъ обывателей чрезвычайно тревожные — и не безъ основанія, такъ какъ во многихъ мѣстахъ къ вечеру того же 22-го ноября начались серьезныя схватки между возбужденными студентами и высланными для разгона сходокъ полицейскими и воинскими чинами. Въ результатѣ оказалось немало раненыхъ и стали производиться массовые аресты.

На другой день 23-го утромъ я пошелъ въ Университетъ по Никитской улице, но меня прохожіе предупредили, чтобы я дальше въ формѣ не показывался. „Уходите отъ грѣха!” — послышался ихъ совѣтъ, и я повернулъ въ Долгоруковскій переулокъ, но сразу же попалъ въ самую кашу неистовой расправы казаковъ съ участниками сходки, происходившей, около Химической Лабораторіи.

Узкій переулокъ былъ весь заполненъ массой народа; вдоль тротуаровъ ѣхали казаки съ пиками на перевѣсъ, съ обѣихъ сторонъ, образуя такимъ образомъ рядъ живой непроницаемой и весьма колючей изгороди. Въ серединѣ, между подобными казачьими стѣнками, какъ сельди въ боченкѣ толпились, другъ на друга наступая, застигнутые на сходкѣ, студенты, которыхъ казаки „гнали” сквозь строй по переулку по направленію къ Никитской улицѣ, причемъ при попыткѣ къ бѣгству казаки тотчасъ же покушавшагося подымали съ обѣихъ сторонъ кверху на свои пики, къ общей своей потѣхѣ и ужасу публики. При видѣ всего этого, я счелъ за болѣе благоразумное отказаться отъ мысли идти въ Университетъ и поспѣшилъ вернуться къ себѣ домой на Кисловку.

Уличные безпорядки разгорались все сильнѣй и ожесточеннѣе. Во многихъ частяхъ города стали раздаваться выстрѣлы, студенты начали вооружаться. Около Императорскаго Техническаго Училища произошло кровопролитное побоище, въ которомъ приняли участіе и Петровцы. Къ Университету были стянуты войска, расположившіяся на постой въ огромномъ сосѣднемъ манежѣ. Судьба Синявскаго была рѣшена: его исключили изъ Университета и сослали въ Туркестанъ въ дисциплинарный батальонъ. Брызгаловъ, какъ слышно, заболѣлъ нервнымъ потрясеніемъ и слегъ въ постель. За два дня репрессій студенчество не только не успокоилось, но стало вести себя еще нервнѣе и смѣлѣе.

Наступилъ Екатерининъ день — 24-ое ноября. Я рѣшилъ вновь попытаться съ утра пройти къ себѣ на лекціи. На улицахъ было тихо, пустынно и внѣшне видимо благополучно. Собралось насъ юристовъ-первокурсниковъ немного, несмотря на то, что долженъ былъ читать профессоръ А. И. Чупровъ лекцію по политической экономіи, на которыя обычно сходились всѣ студенты нашего курса.

Съ большимъ опозданіемъ вошелъ въ аудиторію блѣдный и взволнованный общій нашъ любимецъ — Александръ Ивановичъ, который, прежде чѣмъ приступить къ очередной своей лекціи, въ краткихъ, но искренне-сердечныхъ словахъ призывалъ своихъ слушателей къ успокоенію и благоразумію,. послѣ чего, поправивъ обычнымъ жестомъ свои золотыя очки, перешелъ къ изложенію „ученія о капиталѣ”. Но не успѣлъ онъ произнести нѣсколькихъ вступительныхъ словъ, какъ раздался въ дверяхъ необычайный шумъ, послышались громкіе голоса съ требованіемъ отпереть двери, почему-то оказавшіяся запертыми. Наконецъ, двери были вышиблены и въ нашу аудиторію ввалилась толпа постороннихъ студентовъ, требовавшихъ прекращенія лекцій и слѣдованія за ними въ рядомъ расположенную актовую залу для участія на всеобщей сходкѣ. Деликатный А. И. Чупровъ трясущимся отъ волненія голосомъ просилъ ворвавшихся лицъ удалиться и не мѣшать начатой имъ лекціи, къ чему присоединились и всѣ мы, столпившіеся вокругъ нашего профессора, но на это раздались еще большіе крики съ угрозами по адресу всѣхъ насъ и самаго Чупрова, который въ концѣ концовъ махнулъ рукой, собралъ свои бумаги и, понуря голову, вышелъ въ двери, ведущія въ библіотеку.