Александр Наумов - Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга I

Разставлялъ насъ обкладчикъ все такъ же тихо и многозначительно. Когда съ нами было покончено, онъ самъ отошелъ въ тылъ берлоги и сталъ осторожно подходить къ ней сзади, а подъ конецъ началъ даже ползти по рыхлому снѣгу на колѣнкахъ, пока не забрался на самый верхъ медвѣжьяго обиталища. Тутъ, скинувъ шапку и перекрестившись, онъ сталъ спускать мало-помалу свою голову внизъ, съ цѣлью заглянуть черезъ чело берлоги въ самое ея нутро. Все кругомъ было тихо, всѣ затаили дыханіе, ожидая съ минуты на минуту результатовъ дѣйствій обкладчика, который вдругъ откинулся назадъ, вскочилъ и радостно объявилъ уже громкимъ голосомъ о томъ, что медвѣдь тутъ. Какъ искра пробѣжала по всему моему тѣлу эта вѣсть, въ вискахъ сильно застучало, и въ то же время я почувствовалъ, къ своей досадѣ, что у меня внутри все ходуномъ заходило, да еще руки и ноги не отъ страха, конечно, а отъ волненія затряслись...

Въ головѣ пронеслось, какъ же я буду стрѣлять?! Ко всему этому, сзади послышался знакомый голосъ Мокринцева — „Лександръ Миколаичъ — готовься!”....

Къ обкладчику тѣмъ временемъ подошли его товарищи, забрались на верхъ берлоги и къ моему немалому удивленію стали по-чувашски, громко, крикливо что-то припѣвать, въ тактъ хлопая ладошами и притопывая ногами. Оказывается, у мѣстныхъ аборигеновъ существуетъ особая пѣснь, чтобы будить медвѣдя, заснувшаго въ своей берлогѣ.

Продѣлавъ свой концертный номеръ, правда, весьма не продолжительный, пѣвцы отшатнулись въ сторону, за исключеніемъ ихъ главнаго дирижера-обкладчика, вновь начавшаго, съ еще большей осторожностью, заглядывать внутрь медвѣжьей зимней квартиры. Но въ этотъ разъ все было быстро прервано раздавшимся его крикомѣ: „Держи!” и мощнымъ глухимъ ревомъ, послышавшимся изъ берложьяго отверстія; оттуда сначала показался легкій паръ, а затѣмъ черезъ мгновенье выглянула огромная темная голова разбуженнаго медвѣдя, очевидно находившагося еще въ добродушно-сонномъ настроеніи.

Вскинувъ къ плечу ружье, я вспомнилъ данные мнѣ наканунѣ совѣты, и сталъ цѣлить звѣрю прямо въ лобъ, между глазъ. Я снова овладѣлъ собой, и мушка на стволахъ не дрожала... Раздался выстрѣлъ, за нимъ послышалось какое-то хриплое короткое уханье. Медвѣдь исчезъ, и берлога приняла свой первоначальный видъ; лишь изъ ея чела продолжалъ идти паръ. Казалось, все опять по-прежнему затихло. Въ головѣ шевелился назойливый вопрос — „промазал” или нѣтъ? а вдругъ попалъ? убилъ?

Но вотъ обкладчикъ вновь сталъ съ еще большей опаской, все такъ же сзади, подкрадываться къ отверстію берлоги. Но не успѣлъ онъ ея достичь, какъ раздался на всю лѣсную округу страшный, дикій ревъ, повалилъ изъ логовища сильный паръ, и черезъ мгновенье оттуда высунулся до половины своего огромнаго туловища медвѣдь съ разинутой пастью и окровавленной, приподнятою кверху, страшной мордой. Раздался второй выстрѣлъ, принадлежавшій по праву Теренину. Оглушительный ревъ прервался, послышалось какое-то клокотанье, и звѣрь быстро рухнулъ весь обратно въ берлогу, откуда сначала сталъ вырываться клубами паръ, а затѣмъ все затихло, и испаренія исчезли.

Прошло нѣкоторое время, и обкладчикъ снова полѣзъ на рекогносцировку, доползъ до чела и сталъ долго сверху всматриваться внутрь берлоги. Всѣ ждали, что онъ скажетъ... И вотъ обкладчикъ, не торопясь, встаетъ, снимаетъ шапку и торжественно заявляетъ: „Кончалъ батька!” Всѣ бросились къ берлогѣ, на днѣ которой, во весь свой мощный ростъ, раскинулся сраженный нашими пулями медвѣдь.

Послали за людьми илошадью, привезли веревки, вытащили огромнаго звѣря наружу и навалили его на сани, головой назадъ. Размѣры его были таковы, что заднія ноги приходились по бокамъ лошади, кстати сказать, безпокойно фыркавшей отъ необычнаго сосѣдства, а голова его была уложена на особую перекладину, придѣланную къ задку саней.

Радости у всѣхъ насъ не было конца — обкладчики опять пустились въ неистовый плясъ и по-своему запѣли, Мокринцевъ же, послѣ того, какъ медвѣдь былъ изъ своего логовища выволоченъ, усѣлся на него верхомъ, и для поздравленія господъ „съ полемъ” получилъ отъ Н. М. Теренина традиціонную чарочку съ добрымъ хересомъ — единственное вино и единственный случай, когда „Петръ Митричъ” разрѣшалъ себѣ хмѣльное.

Про себя я ничего не буду говорить — то была первая и послѣдняя моя медвѣжья охота... Записывая ее сейчасъ, послѣ многихъ истекшихъ годовъ и лихолѣтій, былъ счастливъ хоть нѣсколько часовъ провести въ сладкихъ воспоминаніяхъ объ этомъ исключительномъ для меня интересномъ событіи...

На кордонѣ былъ произведенъ тщательный осмотръ убитаго медвѣдя, въ результатѣ котораго всѣ единогласно высказались за присужденіе шкуры мнѣ, какъ выпустившему первый и несомнѣнно смертельный выстрѣлъ.

На другой день, распростившись со всѣми, горячо поблагодаривъ за пріемъ и хлѣбосольство, а также за всѣ услуги, оказанныя намъ для успѣшнаго завершенія охоты, мы отправились въ обратный путь.

Медвѣдь дѣйствительно оказался великолѣпнымъ и по размѣрамъ и по его ровной темно-бурой шерсти. На Буинскихъ городскихъ вѣсахъ его взвѣсили — оказалось 18 пудовъ! Вернувшись въ Буинскъ, передъ разлукой съ Николаемъ Михайловичемъ, я предложилъ ему шкуру взять себѣ. Теренинъ, видимо, былъ чрезвычайно тронутъ и въ благодарность, обрѣзалъ у передней и задней лапы по когтю, которые были постоянными моими спутниками въ дальнѣйшей моей жизни. Огромный коготь съ передней лапы былъ вдѣланъ въ серебряную доску съ соотвѣтствующей надписью о подробностяхъ памятной охоты и служилъ всегда на моемъ письменномъ столѣ красивымъ прессъ-папье.

38

Получая отъ отца 100 р. въ мѣсяцъ и жалованье по службѣ около 178 р., я, несмотря на большіе расходы, связанные съ содержаніемъ канцеляріи, разъѣздами и необходимыми пріемами, все же умѣлъ скапливать нѣкоторыя сбереженія, на которыя ежегодно позволялъ себѣ поѣздку въ столицы — Москву и Петербургъ, гдѣ пользовался возможностью слушать хорошую музыку, посѣщать театры, музеи, выставки и пр. Въ Москвѣ большую часть свободнаго времени я проводилъ въ обществѣ милаго моего новаго знакомаго и друга Константина Капитоновича Ушкова, съ которымъ я любилъ тепло побесѣдовать и отъ души повеселиться.

Петербургъ меня съ самаго же начала успѣлъ во многомъ разочаровать и въ нѣкоторыхъ смыслахъ, пожалуй, даже озлобить.

Ранѣе я имѣлъ случай упомянуть о моемъ посѣщеніи дѣлового характера Товарища Министра В. Д. Долгово-Сабурова. Въ то время въ большой модѣ и силѣ былъ кн. Мещерскій („Гражданинъ”), пожалуй, болѣе другихъ интересовавшійся въ столицѣ тѣмъ, nfb происходило въ деревнѣ. Могу объ этомъ судить по своимъ личнымъ впечатлѣніямъ: встрѣтилъ я его у одного нашего казанскаго общаго знакомаго, помѣщика Спасскаго уѣзда Валеріана Тавріоновича Молоствова. Узнавъ, что я земскій начальникъ съ Самарскаго Поволжья, только-что пріѣхавшій изъ деревни, Мещерскій бросилъ карты и друзей, отвелъ меня въ сторону ц добрыхъ часа два подробнѣйшимъ образомъ разспрашивалъ про службу, интересовался общимъ положеніемъ вещей среди крестьянства, дворянства и пр.