Борис Панкин - Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Не успел я вернуться с пятого к себе на шестой, как позвонил Яковлев – давай, приезжай. Только быстро.

Моего рассказа он слушать не стал, а положил передо мной постановление, или, как это тогда называли, решение Секретариата ЦК КПСС, где все сообщенное мне Женей было уложено в пару длиннющих казенных, как полагается, фраз.

– Сработало, – в лаконичной своей манере буркнул он и дольше необходимого смотрел мне прямо в глаза: мол, догадываюсь ли я, откуда ноги растут. Я не мог не сказать ему, что я только что от Самотейкина…

«Оскорбляют на народе, а извиняются в нужнике», – оценил ситуацию один из членов редколлегии моего набора Володя Онищенко, мастер подобных грациозных экспромтов.

Половина помощников генерального праздновали победу. Молва не без оснований причисляла Цуканова, Александрова и Самотейкина к «прогрессивному» его крылу. Сюда же относили Загладина, Черняева и Бовина, которые формально в помощниках не состояли, но были «вхожи».

Вторая половина – Боголюбов, Голиков и Трапезников, благословившие, как выяснилось, не только Московского, но и Шевцова, оделись в траур. Но не надолго.

Головы полетели с обеих сторон. Но не сразу. Так, чтобы ничего нельзя было понять. Таков уж был стиль Леонида Ильича.

Сначала с «той стороны». Московского перевели на пенсию. Дмитрюка отправили руководить в Общество по распространению знаний.

Полянского, который до того лишь курировал агропромышленный комплекс от имени политбюро, назначили министром сельского хозяйства. И вывели из членов политбюро ЦК КПСС.

Не сразу – но пришел и наш черед. Яковлева решено было отправить послом в Канаду. А меня – создавать ВААП. Ему предстояло пересечь океан. Мне из кабинета на шестом этаже дома 24 по улице «Правды» перебраться в полуподвальное помещение в Лаврушинском переулке, где располагался предшественник ВААП – Управление авторских прав при Союзе писателей.

Но сейчас мой рассказ – о генсеке. Лицезреть его мне доводилось только на всяческих форумах, съездах, совещаниях, пленумах ЦК. У меня уже выработалась инерция не столько вслушиваться в слова, доносящиеся с трибуны, сколько вглядываться в того, кто их произносил.

Речи и доклады, которые писали, были, как правило, длинные, особенно в первые годы его правления. Перерывы он делал не чаще чем через два часа. А в промежутках между перерывами каждые пятнадцать – двадцать минут из-за кулис президиума появлялся человек в темном костюме со стеклянным стаканом какой-то бурой жидкости на подносе и начинал плавно двигаться к трибуне. Споры о составе этой жидкости были излюбленным занятием завсегдатаев таких сборищ. Кто говорил, что это всего-навсего чай с молоком, кто-то упирал на неведомый, но духоподнимающий эликсир с добавкой то ли женьшеня, то ли каких-то гормонов.

– Вы побольше наливайте, – услышал я однажды громкий шепот генсека. – И почаще приходите.

Кажется, единственные человеческие слова, прозвучавшие в течение очередных двух часов.

Быть может, тем, кто общался с ним регулярно, это не так было заметно. Но мне каждый раз казалось, что я вижу другого человека. Он разрушался на глазах.

Со временем человек со стаканом бурой жидкости стал выходить из-за кулис с таким расчетом, чтобы присоединиться к оратору уже на пути его следования к трибуне, другими словами, чтобы успеть поддержать его, в случае если он упадет или зашатается.

То, что такие опасения не были праздными, подтверждает однажды виденная мною трагикомическая сценка.

Оратор закончил свою речь на пленуме призывом:

– Вот те высокие рубежи, которые мы должны взять и возьмем.

С этими словами он закрыл папку, сделал шаг с трибуны и… двое в черных костюмах, подскочившие к нему, едва-едва удержали его в вертикальном положении и проводили на место – с искаженным лицом и негнущимися в коленях ногами. Это был, кстати сказать, тот самый пленум, на котором Горбачева избрали членом политбюро.

И вот, наконец, первая личная встреча.

Одна за другой стали выходить главы его воспоминаний – «Малая земля», «Целина» и так далее, которые, как всем было известно, он не писал, потому что всем опять же хорошо было известно, кто их на самом деле сочинял. Злые языки задавались даже вопросом, а читал ли он их. Я, по крайней мере, находясь однажды в кабинете у будущего генсека Черненко, который тогда был всего лишь заведующим так называемым общим отделом, слышал, как он говорил кому-то по телефону, скорее всего бригадиру творческого коллектива, каковым, говорят, являлся Замятин:

– Леонид Ильич посмотрел. Посмотрел. – У него была такая привычка повторять два-три раза подряд то или иное слово. – Ему понравилось.

Я невольно вспомнил проект его замечаний по проекту его же речи. Появилась мода на издание этих произведений за рубежом. Издательства «братских социалистических стран», скорее всего, выполняли волю своего партийного руководства, которое рассчитывало, что в порядке взаимной вежливости и их многотомные труды появятся в Советском Союзе, что, кстати, и происходило.

Западные издатели, скорее всего, рассчитывали побаловать своих читателей советской экзотикой. Курьезом из-за «железного занавеса». А заодно и заполучить принцип наибольшего благоприятствования в отношениях с советскими коллегами.

После создания ВААП все запросы поступали к нам, мы же и подписывали контракты, получая, как полагалось по закону, согласие авторов.

И вот один из таких издателей, тогда еще мало кому известный Роберт Максвелл, приехал в Москву с сигнальным экземпляром «Малой земли» и спросил меня, нельзя ли как-то сделать так, чтобы лично вручить книгу автору.

Не питая особых надежд, я позвонил Черненко. Меня с ним еще раньше познакомил уже знакомый читателю Женя Самотейкин, охарактеризовав Константина Устиновича как толкового и перспективного мужика, который, мол, тебе может пригодиться при очередных наскоках, наездах, как выразились бы мы сегодня. Черненко был известен в наших номенклатурных кругах еще и тем, что, в отличие от других партийных бонз, всегда сам брал трубку правительственной вертушки, когда находился в кабинете. Проинструктированный Женей помощник Черненко дал мне сигнал:

– Звоните. У себя.

Я позвонил, и Черненко, не дослушав, буркнул:

– Приводи, протолкнем, – и повесил трубку, оставив меня в недоумении относительно того, что же делать дальше.

Через какое-то время снова позвонил помощник, и, поинтересовавшись, сколько дней собирается пробыть Максвелл в Москве, сказал:

– Держите вашего Максвелла под рукой.

Два дня мы жили в напряжении. Максвелл обивал этажи агентства. На третий день Черненко позвонил сам:

– Приезжай с ним. Примет. В Кремль.