Иван Просветов - 10 жизней Василия Яна. Белогвардеец, которого наградил Сталин

На людях же Василий Григорьевич старался выглядеть бодрым и крепким. Вот каким он запомнился литературоведу Лидии Бать: «Над Ташкентом повисла белая полная луна, похожая на лицо красавицы, воспетой в газелях Гафиза… В этот вечер за одним из столов расположилась компания эвакуированных из Москвы интеллигентов, артистов, писателей. Говорили, как водится, главным образом, о войне. Эти люди, по разным причинам, находящиеся в глубоком тылу, одинаково чувствовали из-за этого свою ущербность. Считалось, что все они выполняют важную работу, но каждый из них помнил, что эта же луна освещает кровавое поле боя… Как это иногда бывает, замолчали все сразу, и одна из женщин, сидевших за столом, обратилась к человеку с седой головой и молодыми глазами: – Вот вы хорошо знаете эти края. Вы много раз жили в Средней Азии, путешествовали по ней. В ваших романах дышит ее история, встают живые образы людей. А вы… в вашей личной, не только творческой жизни, оставила ли она какой-нибудь след?.. Писатель отпил глоток вина, потом медленно раскурил трубку, и в сизом дымке, таявшем в лунном сиянии, встал прекрасный образ Дур-Салтан. – Это было… Да, позвольте, это было сорок лет назад. Я был тогда чиновником царской службы, в городе Ашхабаде…» [21].

Хаджи-Рахим записывал тростниковым пером на пожелтевшем листе бумаги необычайный сон. Будто бы он шел пустынной степью, погружаясь в воспоминания, спотыкаясь о камни, по которым скользили зеленые ящерицы. Вдруг раздался короткий свист ветра и оборвался. Точно большая темная птица промчалась мимо и скрылась в сумерках. На перекрестке пыльных троп сидел Джинн. Хаджи-Рахим много лет не видел его, но сразу узнал по смуглому лицу, бирюзовым светящимся, пронизывающим глазам, по темно-лиловой легкой одежде, расшитой золотыми узорами. Джинн заговорил, и слова его, тихие и мелодичные, бархатными переливами долетали до дервиша, как обрывки дивной песни:

– Ты забывал меня? Ты уходил от вечности? Ты шатался по шумным базарам, в беспокойной толпе, и пропадал в трущобах, где враждуют завистники и неверные? Месяцы проплывали бесследно, а ты забывал восторги творчества и полеты по синему Эфиру к сверкающим созвездиям… Я сегодня являюсь перед тобой в последний раз. И если я увижу, что ты отвернулся от бессмертной мысли и от бесед с великими тенями прошлого, ты меня никогда больше не встретишь.

– Долго я скитался по свету, разыскивая тебя, свободный неукротимый гений, и не мог заметить хотя бы полустертые твои следы, – отвечал Хаджи-Рахим. – Те, кто не сумел погубить меня, по безумию и злобе убили мою легкокрылую, доверчивую подругу, мою Мысль. С тех пор я скитаюсь, я ранен, я одинок и не нужен людям..

– Ты бредишь! Сделайся им необходимым! Добьешься ты этого только своей волей! Я уже вижу легкую тень твоей стремительной подруги снова рядом с тобой…

Джинн выпрямился. Его стройный силуэт четко вырисовался на вечернем небе, где вдали вспыхивали яркие бесшумные зарницы. Он указал на запад:

– Твой путь направь туда! Там на необозримой равнине будут страшные бои. Ты увидишь там и великое мужество защитников своей родины, и неодолимую волю завоевателя. И те и другие сильнее железа и огня. Будь среди смелых, и ты о них расскажешь другим.

Величественный облик Джинна становился все прозрачнее и, наконец, исчез. Налетевший холодный ветер шелестел полузасохшими стеблями растений. И Хаджи-Рахим решил направиться на запад, в сторону загоравшихся и потухавших зарниц [22]…

Василий Ян – Михаилу Янчевецкому: «Изумительно-прекрасное – вот то, к чему я стремлюсь. Этим объясняется и то, что я задерживаю сдачу в Гослитиздат моей „Золотой Орды“, и то, почему я погружаюсь в историю европейской литературы конца 18 – начала 19 века, когда сияли имена Байрона, Шелли, Гете, Шиллера и других, совершенно у нас неведомых романтиков…» (9/I.1943). «Мне не раз говорили: „Ваш Чингиз-хан“ – это бомба среди тихого дня, а „Батый“ – слабее и не производит того увлекающего впечатления… Это заставляет меня сильно вдумываться…» (16/VIII.1943) [23].

Василий Ян – Евгении Можаровской: «По совету моего милого доктора академика Филатова, когда я сажусь за стол работать, я беру мою излюбленную трубочку и, как будто куря, держу ее в зубах – и в результате отлично работаю… Таким же условным рефлексом при работе являются четки на левой руке, статуя задумчивого Демона передо мной, портреты моих любимых и увядшие розы в вазочке» (19/IX.1943) [24]. И еще за писателем снова наблюдал Чингиз-хан. Художник Евгений Спасский, тоже эвакуировавшийся в Ташкент, нарисовал тушью портрет великого кагана, следуя словесным указаниям Яна. Портрет стоял у Яна прямо на рабочем столе.

«Золотая Орда» была для Яна главным делом, но, кроме того, он сочинял историческую повесть «Джелаль эд-Дин» для УзГИЗа, драму «Батый» (отклонена Культпросветом ЦК ВКП (б), сценарий «Чингиз-хан» для Мосфильма и Узбекфильма (съемки так и не начались), сборник «Рассказы в блиндаже», статьи для узбекских и центральных газет и журналов. «Был у начальника политуправления Военной академии им. Фрунзе и говорил о своем желании беседовать с бойцами, прибывшими с фронта, побывать в танке, внутри, во время хода, стрельбы орудий. Пусть меня обожжет…» [25].

Евгения Можаровская – Василию Яну: «Смена» собиралась публиковать начало «Орды»… И вдруг мне сообщили, что «по мнению руководящих товарищей, данная изолированно эта часть может произвести не то впечатление», а потому предложено было ее из номера снять…» (11/VIII.1943). «Пока твои рассказы не подходят для печати, во всяком случае здесь, в центре. Еще раз прошу тебя: не отвлекайся, пиши «Орду» и «Джелаль эд-Дина» (29/ IX.1943) «Из ЦК звонил Александр Михайлович Еголин: «Нужна «Золотая Орда»! Когда она будет готова?»… Рассказала о том, что ты пишешь. Иронически дал реплику: «Словом, он работает для узбекской общественности?!»… Из оного – вывод: ты получил премию – и ничего не даешь нового и ценного… Мои выводы: тебя чтут, на тебя надеются, может быть ты снова получишь премию, если «Золотая Орда» будет кончена вовремя» (3/X.1943) [26].

В начале октября 1943 года, по командировке в штаб Среднеазиатского военного округа, в Ташкент на неделю приехал Михаил Янчевецкий. «Меня поразило, как отец выглядит… Он был крайне худ, съежился и стал меньше ростом, видимо, от крайнего изнурения. На это отец заметил в своей обычной манере: «У меня стандартный вид, как у туркменского скакуна – ни капельки жира! Я в отличной форме» [27].

Василий Ян – Евгении Можаровской: «Получил от Чагина телеграмму: «Настаиваю окончании «Золотой Орды». Очень прошу навестить его и дипломатически уладить дело. Настаивай на моей тяжелой неврастении, на высокой требовательности, с какой я отношусь к 3-й части трилогии… На днях я заново начал перекраивать «Золотую Орду», закрутил невероятные положения и приключения… Для чего я это сделал? Меня поразило одно замечание, которое я слышал от многих лиц: «Вот «Чингиз-хан» – это мировая книга. А «Батый» тоже очень хорошая, а все-таки – уже не то. Я и думаю: а вдруг про «Золотую Орду» скажут, что она еще слабее, чем «Батый»? Я с моим бешенством, упрямством и дикой фантазией решил сделать необычайное. Поэтому я не сдам рукопись, пока сам не буду уверен, что я создал опус, достойный этой великой эпохи» (октябрь 1943 года). Ян – Михаилу Янчевецкому: «Живу я в полном одиночестве. Наслаждаюсь торжественной тишиной ночи; когда горит электричество, я пишу или читаю «Новгородский летописец», стараясь напитаться языком XII—XIII веков…» (ноябрь 1943 года) [28].