Олег Гордиевский - Следующая остановка - расстрел

Я одаривал девочек дорогими вещами, вроде тех же компьютеров. Они же, в свою очередь, воспринимали меня как некую важную персону, и только. Как я ни старался, они не видели во мне отца, и в конце концов, я вынужден был признать, что, живя вдали от меня, они были так привязаны к матери, что я, несмотря на все старания, так и оставался для них посторонним человеком. Лейла же со своей стороны не предпринимала каких-либо усилий, чтобы изменить такое положение вещей.

В конце концов я вынужден был признать, что, какие бы прекрасные чувства ни питала Лейла ко мне когда-то, мои собственные действия, длительная разлука и происки КГБ до основания разрушили их, и, таким образом, нас уже более не связывало ничто, что могло бы оправдывать наше совместное проживание. Поэтому в 1993 году я обратился к адвокату, чтобы он, проделав все, что положено в таких случаях, разрубил, наконец, гордиев узел. Мы оба — и Лейла и я — оказались, как думаю я, жертвами «холодной войны», изматывавшей души и ставившей порой людей в невыносимые условия.

Все это — издержки моей работы на Запад. Что же касается плюсов, то к ним относится, в частности, то, что моя жизнь теперь стала значительно более интересной, чем в ту пору, когда я служил в КГБ. Я смог, как и хотел, внести свой вклад в ослабление позиций советской коммунистической системы и сокращение ее возможностей подрывать устои Запада. Я никогда не осмеливался даже мечтать, что данная система рухнет чуть ли не в одночасье, как это, однако, случилось, и ни в коем случае не считаю, что то, что я делал, могло каким-то образом ускорить ее конец. И тем не менее я испытываю глубокое удовлетворение от сознания того, что развернувшиеся на моей родине события подтвердили мои выводы о том, что советский строй в основе своей губителен, в чем Запад теперь убедился воочию.

Что касается отношения ко мне в России, то я никогда не надеялся, что там меня поймут или оценят. Главное, что я всегда поступал по совести и был честным по отношению к Западу. После семидесяти лет упорной и массированной коммунистической пропаганды советские люди столь глубоко прониклись идеями коммунистической доктрины, что стали считать ЦК КПСС и КГБ олицетворением государственной власти, и каждый, кто выступал против них, автоматически становился врагом народа. При таком положении вещей я никак не мог рассчитывать на то, что кто-то из моих соотечественников поймет меня, наконец. Полагать же, что у меня на родине настанут когда-нибудь такие времена, что я смогу получить отпущение всех моих мнимых грехов, мне и вовсе казалось чистейшим безумием. Однако после внезапного крушения коммунизма многое изменилось. Кое кто из тех, кому были известны обстоятельства дела, стали оправдывать мою линию поведения, и с 1990 года один или два журналиста одобрительно отозвались обо мне в газетных публикациях.

В то же время нашлись и такие, кто обрушился на меня со злобными нападками, — и не потому, что им не нравилось то, что я совершил, а лишь в силу того, что самим им так и не удалось содеять чего-либо путного. Поскольку им очень хотелось бы оказаться в моем положении, они бесновались от зависти и злобы.

Я по-прежнему убежден, что пойти на сотрудничество с Западом — это единственное, что оставалось мне сделать, если я не хотел изменить чувству долга. Работая в КГБ, я часто задавался вопросом: почему так мало сотрудников таких учреждений, связанных с советской внешней политикой, как КГБ, ГРУ и Министерство иностранных дел, перешло в другой лагерь? Главная причина этого, по моему мнению, вполне очевидна и состоит в том, что советская система проявила исключительную эффективность в деле подбора кадров для работы за рубежом или промывания мозгов. Непосредственно этим занимались и различные подразделения КГБ, включая те же отделы кадров, и имевшийся при Центральном Комитете Коммунистической партии Советского Союза особый отдел кадров — только для загранработников. Все эти громоздкие аппараты успешно справлялись с поставленной перед ними задачей. По той или иной причине те, кто направлялся на работу за рубеж, не собирались, как правило, переходить на другую сторону ни по идеологическим соображениям, ни по каким-либо другим. Одних удерживало то, что у них оставалось на родине изрядное число ближайших родственников, служивших, фактически, заложниками. У других, при всем их интеллекте, имелись шоры на глазах, и если они и стремились к успеху, то только у себя на родине, мысль же о том, чтобы опубликовать книгу за рубежом или сотрудничать с правительством иностранного государства, их никак не прельщала.

Примером последнего типа людей может служить Михаил Любимов. Несмотря на присущую ему высокую культуру и глубокую любовь к Англии, ее литературе и традициям, он продолжал сохранять верность многим безумным левацким идеям. В 1976–1977 годах, уже отслужив в Лондоне, он все еще всерьез рассуждал о Троцком и вопреки тому, что видел на Западе, лелеял мечту стать генералом КГБ. У него было два совершенно несовместимых желания: во-первых, занять видное место в литературных кругах, прослыв человеком, способным на память читать лучшие образцы английской поэзии, и, во-вторых, получить звание генерала и войти в состав кагэбэшной элиты.

На протяжении последних тридцати с лишним лет перешло в другой лагерь, как мне представляется, человек пятнадцать. Большинство моих соотечественников решились на этот шаг по весьма банальным причинам: один — потому что утерял секретный документ КГБ, другой — чтобы удрать от жены, третий — из-за стремления к более комфортабельной жизни, и так далее. У меня нет никаких сомнений в том, что я — один из немногих, кто пошел на сотрудничество с Западом исключительно из идейных соображений, целенаправленно, в течение длительного времени готовясь к этому шагу.

Говорю это не из желания похвастать или снискать признание своих заслуг, наоборот, все это свершилось по воле судьбы. Мне просто повезло, что я вовремя смог распознать правду и уйти из-под влияния тлетворной пропаганды, превращающей людей в зомби. Немалую роль в процессе формирования моего сознания сыграло то обстоятельство, что, изучив немецкий, я получил возможность читать западные газеты, когда мне был всего лишь двадцать один год. Это позволило мне значительно раньше моих сверстников знакомиться с тем, что происходило в мире. Не осталось бесследным и мое пребывание в Восточном Берлине: видя возведенную стену, разделившую Берлин на две части, и будучи свидетелем ненависти и отчаяния, которые испытывали простые люди, оказавшись в тисках коммунизма, я пришел к выводу, что коммунистическая система и незаконна, и преступна.

В ту пору я подходил к оценке сравнительно недавних исторических событий с романтических, идеалистических позиций. Так, я пришел к выводу, что последнюю попытку противостоять коммунистической угрозе и защитить страну от захвата ее тоталитарными силами предприняли белогвардейцы, участвовавшие в гражданской войне, — такие, как адмирал Колчак и генерал Врангель. Осознав, сколь тяжелую ношу взвалили они на свои плечи, и полностью разделяя взгляды этих людей, я встал на их сторону, они стали моими героями.