Олег Гордиевский - Следующая остановка - расстрел

Более того, я все больше и больше убеждался в том, что политические свободы в стране и ее процветание взаимосвязаны, что наличие двух этих компонентов служит духовному раскрепощению человека и его культурному развитию. Ничего подобного в Советском Союзе не наблюдалось — там, наоборот, всеми средствами и способами культивировались и насильственно насаждались коммунистические догмы. В то время в Москве, как заклинания, без конца повторялись фразы типа: «Капитализм агонизирует», «Капитализм гниет на корню» и тому подобное. Когда наши люди возвращались из таких стран, как Дания, друзья обычно спрашивали их: «Ну как они там гниют?» — и чаще всего слышали в ответ: «Гниют вовсю, но какой при этом аромат источают!»

В Копенгагене я, кроме всего прочего, пристрастился к музыке. Я регулярно посещал концертные залы, ходил в костелы слушать орган, а дома постоянно слушал радио или опять же музыку. Я особенно увлекался духовной музыкой, которую создавали и такие композиторы, как Бах, Гендель, Гайдн, Букстехуде, Шюц и Телеман.

Ничего подобного в Советском Союзе услышать было невозможно, а здесь же их музыка постоянно звучала, особенно на Рождество или на Пасху.

Здесь царила атмосфера свободы, и я, вдохнув ее воздух, ощутил себя полноценной личностью — стал играть в бадминтон, посещать всевозможные клубы и, где бы ни появлялся, естественно без моих советских коллег, в разговоре с иностранцами чувствовал себя нормальным человеком. Чего я не подозревал, так это того, что о моем умонастроении уже было известно датской разведке — все наши разговоры с Еленой давно прослушивались с помощью установленных в нашей квартире микрофонов. Тогда я еще не полностью отвергал коммунистическую систему, однако в беседах с женой открыто осуждал преследования инакомыслящих в нашей стране, постоянное нарушение законности и тотальную слежку за каждым ее гражданином. Елена разделяла мои взгляды на происходящее в нашей стране и вскоре стала еще более беспощадным критиком советской системы, чем я. И это начинало меня пугать. Если я делился своими мыслями только с ней, то она готова была разглагольствовать об этом с первым встречным.

Мое мнение о порочности советской системы особенно окрепло, когда в 1966 году в СССР состоялся суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Всех либерально мыслящих советских людей, особенно тех из них, кто работал за рубежом, это судилище повергло в шок. Мы не могли поверить, что наша страна опять возвращается к сталинским репрессиям, и старались гнать от себя эти страшные мысли.

Затем весной и летом 1968 года в Восточной Европе во весь голос заявили о себе радикальные интеллектуалы. В Чехословакии Александр Дубчек, новый лидер Компартии, трезвомыслящий, но не очень решительный, был вынужден пойти на либерализацию и ослабить тотальный сталинский контроль за своими гражданами. Это послужило началом того, что впоследствии получило название «Пражская весна». По всей Европе прокатилась мощная волна студенческих волнений, сначала в Западной Германии, а затем, более мощная, — в Париже, где май стал «месяцем баррикад» и где в стычках с полицией тысячи людей получили травмы.

Для молодежи, по своей природе склонной к бунтарству, борьба с властями была проявлением ее высокого духовного порыва, нежелания мириться с несправедливостью, и я не мог не восхищаться таким безоглядным ее героизмом. По советским же стандартам подобное революционное выступление молодежи считалось опасным безрассудством. В умах людей, проживающих в странах Западной Европы, созрела мысль о том, что основная угроза их благополучию и всему миру исходит не от относительно либеральных режимов, против которых восстала молодежь, а от кремлевских властей с их разветвленной сетью разведслужб, военной мощью и четырьмястами тысячами солдат, размещенных в одной только Восточной Германии, от тех кремлевских властей, которые занесли железный кулак над республиками Балтии и странами Восточной Европы.

Мы в Копенгагене активно обсуждали происходившие в Европе события. Особенно жаркие споры возникали у нас в связи с Чехословакией, где проводимые Дубчеком реформы серьезно тревожили Кремль. И вот, когда в июле месяце тысяча советских танков и 75 тысяч солдат скопились на границе с Чехословакией, мнения сотрудников посольства разделились: одни сочувствовали населению маленькой страны, другие придерживались жесткой линии и ратовали за восстановление во взбунтовавшейся республике «порядка». Среди сочувствующих оказались я и мой приятель Михаил Любимов, в ту пору заместитель резидента. Мы были обеспокоены судьбой чехов и очень надеялись, что наши войска все-таки не вторгнутся в Чехословакию, что власти попросту не отважатся на это. В реформах, проводимых Дубчеком, мы с Любимовым видели пролог к либерализации и советской системы. Тогда мы, находясь в Дании, наивно полагали, что наши мысли разделяет большинство населения Советского Союза. В то же время Анатолий Серегин, ярый приверженец сталинизма, ратовал за самые решительные действия советских властей в отношении Чехословакии. Как-то в очередном споре на эту тему он сказал: «Ладно, заключаю пари на бутылку шампанского: наши войска границу перейдут». Мы с Любимовым согласились.

Двадцать первого августа весь мир облетела весть о вторжении советских войск на территорию соседней страны. Это ужасное событие коренным образом изменило мою жизнь. Уже в течение двух лет я критически относился к советской системе, а теперь, когда военная машина Страны Советов раздавила зачатки демократических реформ в Чехословакии, я возненавидел ее всеми фибрами души. «Отныне уже никогда я не стану поддерживать эту систему, — сказал я себе. — Более того, отныне я буду всеми доступными мне средствами с ней бороться». Выйдя в главный холл посольства, где была телефонная будка, я, прекрасно зная, что этот телефон прослушивается датчанами, позвонил Елене и с возмущением сообщил: «Они все-таки решились на это! Уму непостижимо. Я просто не знаю, что делать».

Это был мой первый сигнал западной разведке, пусть знают, "что я не одобряю советского вторжения в Чехословакию. Я был уверен, что мой голос будет услышан датчанами. Сказать, что я таким образом предлагал им свое сотрудничество, было бы неверно. Просто мне, до глубины души возмущенному действиями своей страны, хотелось им сказать: «Я осуждаю эту акцию советских властей. Я не могу с этим смириться, ибо, в отличие от своих коллег, человек честный». Этот телефонный звонок не возымел немедленных последствий, но я нисколько не сомневался, что он не останется незамеченным иностранной контрразведкой, что на меня обязательно кто-то выйдет и в итоге я начну сотрудничать с Западом.