Борис Слуцкий - Воспоминания о Николае Глазкове

Это уже снимало почти все проблемы. Правда, приободрившийся жених намекнул на то, что неплохо было бы вообще никаких дам не упоминать. Но тут уже Глазков был непреклонен — без них, мол, стихи вообще не получаются. Это был решающий довод поэта, прекрасно знавшего, как рождаются стихотворные строки «объяснения в любви и нелюбви»…

Глазков появился неожиданно.

Потом уже, когда мы были хорошо знакомы, я понял, что он и не мог появиться иначе — с предварительным известием о прибытии, подразумевающем, так сказать, ритуал встречи, авансированную почтительность, регламентированную накатанность общения с людьми…

Он появился неожиданно в этом далеком северном городе, в редакции газеты «Магаданский комсомолец», в частной, моей судьбе…

В августовский полдень распахнулась дверь кабинета, на пороге возник крупный бородатый человек с рассеянным выражением лица.

— Здравствуйте — я — московский — поэт — Николай — Иванович — Глазков.

Все это он проговорил размеренно, на ходу, направляясь к креслу, на которое я автоматически показал рукой.

Николай Иванович сел и… мы оба замолчали после взаимного приветствия. Глазков выглядел как-то растерянно, и я, молодой литсотрудник газеты, был смущен и не знал, что делать дальше.

«Глазков… Глазков…» — судорожно вспоминал я. «От моря лжи до поля ржи дорога далека…» Я вопросительно взглянул на него, Николай Иванович, словно угадав ход моих мыслей, улыбнулся.

— Но дело не в этом, — сказал он, словно продолжая разговор. — Ваши писатели все сейчас заняты и бегают, и нет даже машины, чтобы съездить в бухту искупаться.

Слово за слово, мы разговорились. Выяснилось, что Глазков приехал в Магадан, взяв командировку от «Нового мира».

«В Якутии я был не раз, а у вас никогда», — объяснил он.

Приезд его совпал с областным семинаром молодых литераторов, который открывался буквально завтра, поэтому все внимание немногочисленной писательской организации было сосредоточено именно на этом, а также на официальных, так сказать, гостях семинара, тоже из Москвы.

Но не только поэтому, наверное. Шел 1975 год. Глазков, хорошо известный в литературных кругах центра, был почти не знаком широкой публике, мало писала о нем (или не писала вообще) критика…

К счастью, редакционная машина, которая имела свойство в свободное от поездок редактора время ремонтироваться, была на ходу, материалы в газету сданы, и мы с Глазковым поехали в бухту Гертнера, очень красивую, в летнее время особенно.

Тут, на берегу, Николай Иванович сразу взбодрился, оживился, как бы помолодел.

— Прекрасное место, — сказал он. — Сюда можно приезжать всегда.

Был весьма редкий для Магадана солнечный, теплый день, над зеркальными водами бухты вздымались утесы зеленых гор…

— Я думаю, надо искупнуться, Слава, — с каким-то озорным возбуждением сказал Глазков.

— Водичка прохладная, Николай Иванович, — предостерег я.

— Это ничего, я еще не купался в Охотском море, — нетерпеливо сказал он и тут же начал раздеваться.

Я еще не знал об этой глазковской привычке — принимать «купель» везде, где он бывает. Об этом говорили, как о причуде, но для Глазкова, очевидно, купание было своеобразным «крещением», и только пройдя через него, он мог чувствовать себя по-настоящему приобщенным к новой земле. Это была мудрая причуда!..

Через пару минут Николай Иванович стоял по пояс в воде, с удовольствием плескаясь в ней. Я тоже полез за компанию, хотя купаться не хотелось, — вода и вправду была холодная, градусов тринадцать!..

— Вода хорошая, теплая, — с упрямым удовлетворением констатировал Глазков, когда мы вышли на берег.

И вечером, в гостиничном номере, куда мы пришли с поэтом Виктором Николенко, Николай Иванович с удовольствием вспоминал о своем купании в бухте Гертнера…

Назавтра мы встретились на поэтической секции семинара, куда пригласили Глазкова в качестве, так сказать, почетного гостя.

Николай Иванович внимательно слушал, как, волнуясь, читают стихи молодые авторы, но в обсуждениях почти не участвовал. Когда проходили дебаты, на лице его было уже знакомое выражение рассеянности, казалось, он слушает вполуха…

Но когда заспорили о стихах одного молодого поэта, которые подверглись критике со стороны некоторых профессионалов, Глазков неожиданно поднялся.

— Вы хотите издаваться или печататься? — спросил он у автора.

Молодой поэт, не сразу сообразивший с непривычки, в чем разница, ответил спустя мгновенье:

— …Печататься.

Тогда Глазков сказал, уже обращаясь ко всем:

— Издавать, быть может, рано, а печатать стихи надо.

Это было сказано столь определенно и категорично, что в наступившей почтительной тишине стало ясно, что это — оценка, высказанная в непрямой форме и в то же время затрагивающая самое главное.

Глазков вообще — как я потом убедился — не любил говорильню, и сам всегда был краток:

Эти строки я прочитал в подаренной им в те дни, только что изданной книге «Незнамые реки».

Я не знал тогда еще, как труден был литературный путь Глазкова, хотя чувствовал, откуда это резкое: «надо печатать!», так взбодрившее молодого автора… Николай Иванович хорошо знал цену слову поддержки, сказанному вовремя…

После окончания семинара все отправились на обед, заказанный по такому случаю в ресторане.

Упоминаю о нем потому, что во время этой торжественной трапезы, венчавшей исход мероприятия, разгорелся неожиданно горячий спор между Глазковым и прозаиком N.

N рассказывал, что на Колыме, помимо существующей уже ГЭС, будет построен целый каскад электростанций.

— Этому не радоваться надо, а огорчаться, — сказал Глазков.

— Ну почему же, — добродушно улыбнулся N.

— Потому что эти ГЭС испортили все реки!..

N принялся говорить, что это, мол, неизбежная необходимость, а кроме того, не так уж все страшно…

При этих словах Николай Иванович по-настоящему рассердился. Он бросил вилку и с гневом стал перечислять — начиная с Волги — реки, которые стали заболачиваться, в которых исчезает рыба, по руслу которых меняется климат…

Всякое новое возражение N подстегивало Николая Ивановича.

Их уже принялись «разнимать», с другого конца стола обеспокоенно смотрели официальные руководители семинара, однако Глазков никого не слышал в своей страстности и не успокоился до тех пор, пока не выговорил все, что считал необходимым.

— Вы только сегодняшнюю выгоду видите, а о стране ни черта не думаете! — в сердцах закончил он.