Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

Тот день в году, когда летает
над всей Москвой крылатый пух
и, белый словно снег, не тает.

Тот самый длинный день в году,
тот самый долгий, самый лучший,
когда плохого я не жду.

Тот самый синий, голубой,
когда близки и достижимы
успех, и дружба, и любовь.

Не проходи, продлись, помедли.
Простри неспешные часы.
Дай досмотреть твои красы,

полюбоваться, насладиться.
Дай мне испить твоей водицы,
прозрачной, ключевой, живой.

Пусть пух взлетевший — не садится.
Пусть день еще, еще продлится.
Пусть солнце долго не садится.
Пусть не заходит над Москвой.

Савелий Петрович Седов
приехал в Москву из деревни
в старинный, забытый и древний
период двадцатых годов.

На вялых листочках анкет
писал он разборчиво — крупно,
решительно, зло, неотступно
серьезное слово «Поэт».

То время поэта всерьез,
и слишком всерьез, принимало.
На гребни эстрад поднимало,
любило поэта до слез.

Сажало его, как зерно
грядущего, лучшего люда,
в суглинок. И брало оттуда.
То время избыто давно.

Певец невысоких садов,
сказитель рязанских гераней,
Савелий Петрович Седов
Есенина выбрал героем.

Он раннюю старость застал
поэта
и стал ему другом.
И слушал усталую ругань
в трактирах московских застав.

Усвоив повадки и удаль,
талант не освоил никак.
И вот из поэзии убыл
Седов, поступил на рабфак.

Была несомненная хватка
в том сыне рязанской земли.
Стихи и дешевая водка
его оглупить не смогли.

Его не смогла успокоить,
смирить, покорить не могла
богемной хвальбы пустяковость,
небрежных журналов хула.

Просодии тайны постигший,
он алгебры тайны постиг.
Студентом пять лет пропостившись,
отстал от занятий пустых.

Я знал его в новую эру.
Седой — он еще не сдавал
и в звании инженера
мне угол в квартире сдавал.

Бывало, с дежурства ночного
стихи приносил мне Седов,
все снова, и снова, и снова
плоды своих поздних трудов.

Былины, побаски, баллады
белели тогда в полстола.
В них не было складу и ладу,
но лирика все же была.

Все с «Я» начиналось. Савелий,
исполнен надежд и доверий,
кричал мне: — Стихи — не статья,
и нету начала уместней
для самой первеющей песни,
чем буква последняя — «Я».

По нитке таскающий с миру,
ничей не отвергну совет.
Не запорошило, не смыло
тебя, домодельный поэт.

Физики поднаторели —
выполнили программу,
солнечные батареи
от солнца работают прямо.

А Гезиод задолго
до современной науки
только от солнца работал,
а также мы, его внуки.

Солнце, вёдро, счастье —
вот источники тока,
питающие все чаще
поэтов нашего толка.

Но мы и от гнева — можем,
и от печали — будем.
И все-таки книги вложим
в походные сумки людям.

Мы — от льгот и от тягот
вдоль вселенной несемся,
а батареи могут
только от солнца.

Пишите как следует:
из толпоголосого говора,
учтите, что ведают
толковников умные головы:
и старого Даля,
и нового Ушакова,
все то, что изда́ли, —
толковники очень толковы.

Но более слушайте
не книжную речь, а живую.
То слово,
что чашей пошло вкруговую.
Судью — в приговоре
и стороны — в договоре.
И просто людей
в простом бытовом разговоре.

Из канцелярита —
руды, осужденной неправильно,
немало нарыто.
Немало потом и наплавлено.

Я — за варваризмы
и кланяюсь низко хорошему,
что Западом в наши
словесные нивы заброшено.
Я за архаизмы.
За летопись!
И — за машинопись.
Словесную вязь
я люблю и словесную живопись.
Деяния,
ранее
не получившие звания,
сдержавши дыхание,
ждут нашего именования.

А для этого потребуется очень много слов.

Сэму Симкину — хорошо,
долгоносой и юной пташке,
смехачу в ковбойской рубашке.

Года два в Ленинграде жил,
года два — в Калининграде.
Почему? Романтики ради.

— Я романтик! — смеется Сэм.
Блещут белые зубы Сэма.
И какое-то доброе семя
зарывается в душу мне.
И когда я стихи читаю,
я ошибок его — не считаю.

— Я — поэт? — хохочет опять.
— Ты пока стажер на поэта.
У тебя еще нет билета.

Нет билета, а деньги есть.
Ты чужие стихи поучишь
и билет, конечно, получишь.

Сэм смеется: — Денег-то нет!
Десять лет, как живу без денег.
И не то чтобы я бездельник.

Я рыбачил. Я и грузил.
И стихи, говорят, удаются.
Только деньги мне не даются.

Снова хохот. Без всяких причин.
— Что ты, Симкин, с луны свалился?
— Я неделю назад — женился!

Мало было строчек у меня:
тыщи полторы. Быть может — две.
Все как есть держал я в голове.

Скоростных баллад лихой набор!
Место действия — была война.
Время действия — опять война.

В каждой — тридцать строчек про войну,
про ранения и про бои.
Средства выражения — мои.

Говорили: непохож! Хорош —
этого никто не говорил.
Собственную кашу я варил.

Свой рецепт, своя вода, своя крупа.
Говорили, чересчур крута.
Как грибник, свои я знал места.

Собственную жилу промывал.
Личный штамп имел. Свое клеймо.
Ежели дерьмо — мое дерьмо.

Нет, все не сунешь в схему.
И как бы ни совали,
Рублев,
приявший схиму,
невером
был едва ли.

Он на колени падал пред
в начале бывшим
Словом.
И мужиков искать не след
в архангелах Рублева.

А Спас его — не волопас —
начал труда носитель,
а просто: Спас,
Спас,
Спас
(по-нашему — спаситель).

Пожертвуем еще одним
безбожником возможным —
ведь голубь-дух
летал над ним,
смиренным,
бестревожным.

Нет, не носил Рублев пиджак
под иноческим платьем!
(А с господом мы кое-как
и без Рублева
сладим.)