Харкурт Альджеранов - Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета

Тем вечером мы отправились в поездку на Твин Пикс, чтобы посмотреть на ночной Сан-Франциско, сияющий массой огней и широкой лентой яркого света, которую представляла собой главная улица. Мне удалось достать пластинку «Якко-сан», в интересной бумажной обложке, на которой был изображен Будда, сидящий на лотосе. Он склонил голову и приложил к уху руку, сложив ее рупором, чтобы лучше слышать нежную музыку, льющуюся из рожка граммофона.

Мы с Шанкаром стали большими друзьями, мне нравилось слушать его бесконечные рассказы об Индии. Он, его партнерша Нанита и я постоянно работали над улучшением гибкости своих рук, они – для индусских танцев, я – для японских. Конечно, единственное упражнение, которое можно было сделать в поезде, – это соединить ладони, затем развести их и снова прижать пальцы друг к другу. Я много раз смотрел «Восточные впечатления», исполнив свою роль в «Японских впечатлениях», и никогда не уставал от эпизода Кришны и Радхи.

Шанкар был таким превосходным Кришной, а Павлова – Радхой, абсолютно уловившей дух Индии. Когда Шанкар покинул труппу по окончании следующего сезона в «Ковент-Гарден», я из-за своих восточных пристрастий был назначен на роль Кришны и исполнял ее с тех пор до последнего представления, состоявшегося в Париже в 1930 году.

Чикаго принесло нам чудо «Жизели». Как описать мне это представление? Тот, кто видел Павлову в ее дивертисментах или даже в таких произведениях, как «Фея кукол», не имел ни малейшего представления о диапазоне ее возможностей как драматической танцовщицы. «Амарилла» предоставляла какой-то намек на то, чего она могла достичь в пределах определенных ограничений старомодной роли, но «Жизель» раскрыла Павлову как танцовщицу, обладающую таинственными силами. Это в точности иллюстрировало, что она имела в виду, когда говорила нам «будьте», не просто танцуйте или играйте, но будьте . И она действительно просто была Жизелью, и первый акт производил потрясающее впечатление. Судьба крестьянской девушки, сошедшей с ума от любви, перестала быть старомодной историей, трогательной сказкой, составленной Теофилем Готье и Жюлем Перро, чтобы угодить Карлотте Гризи и романтически настроенной публике 1841 года. Жизель, девушка, которая была на сцене вместе с нами, сходила с ума, а нам приходилось оставаться на месте и наблюдать, как все это происходило. Тогда балет был поставлен несколько по-другому, чем в наши дни, когда его дают в постановке, частично возобновленной Николаем Сергеевым. В первом акте танцевали крестьяне и охотники из свиты герцога, так что сцена была полна народа. Исполнялся большой вальс и пиццикато для Жизели перед финалом. Репетиции нас наэлектризовывали. Павлова всегда стремилась к совершенству, но когда дело касалось «Жизели», проявляла особую строгость по отношению к труппе, к оркестру, но прежде всего по отношению к самой себе. Репетиции никогда не заканчивались раньше трех часов, и девушки, которым потом приходилось репетировать также и второй акт, едва могли выдержать. Мимическая роль матери была значительно менее стереотипной; Джоун Уорд, которая впоследствии исполняла эту роль, рассказывала невероятные вещи об игре Павловой. Однажды она настолько вошла в роль, что схватила одну из крестьянских девушек и сжимала ей горло до тех пор, пока у бедняжки глаза не стали вылезать из орбит. Джоун почувствовала, что если тотчас же не вмешается, то безумная девушка может совершить убийство. Ей пришлось пересечь сцену и разнять их. Мне никогда не забыть ужасной пустоты взгляда Павловой – она была столь напряженной, что, казалось, заполнила всю сцену. Когда балерина повторяла па своего первого жизнерадостного танца, они исполнялись с такой вялостью, что я почти ощущал бессвязность слабеющего разума несчастной девушки. Наконец, она падала на руки своего возлюбленного, а мы все по двое, по трое устремлялись взглянуть на нее и убегали со сцены, охваченные подлинным ужасом. Когда занавес опускался, Павлова не в состоянии была сразу встать. Она лежала несколько минут, совершенно истощенная своими собственными переживаниями, и лежала до тех пор, пока девушки не помогали ей подняться.

Второй акт «Жизели» начинался выходом королевы виллис на поляну, где она повторяет свои многочисленные утомительные вариации, которые в некоторых версиях просто задерживают действие балета. Виллисы не походили на чопорных девиц в длинных белых балетных юбках, чрезвычайно правильно исполняющих менуэты, они были окутаны дымчато-серыми драпировками с гирляндами из омелы; их длинные распущенные волосы струились из-под венков омелы, а танец носил сравнительно свободный характер. Ты ощущаешь сверхъестественную радость, когда они бросают Илариона в омут смерти, мстя за возлюбленных, предавших их при жизни. Не было и намека на хорошо воспитанных юных леди, всем своим видом выражающих: «Убирайся, мерзавец! Берегись! Держи подальше свои грязные лапы от моего милого белого платьица»; в хореографии отсутствовали и тяжелые прыжки в арабески. Атмосфера была преисполнена греховной тайной: Мирта разломила ветвь терновника, и могила Жизели раздвинулась, трава опала, и окутанная покрывалом фигура встала и шагнула из могилы, покорная приказу королевы. Как только вуаль была сдернута с головы девушки, произошел стремительный поворот в арабеске, он выполнялся с такой быстротой и беглостью, что нужно было это увидеть, чтобы поверить, что подобное возможно. На Павловой тоже были драпировки, а не балетная юбка для второго акта. Ее интерпретация первого акта растрогала нас до слез своей трагедией безумия и смерти, ее эфирные свойства второго акта были в равной мере трогательными. Хоть мы и стояли близко, за кулисами, но едва могли поверить, что перед нами человеческое существо. Когда она взмывала в руках Альберта, казалось, будто она растворялась в воздухе. Хотя я наблюдал это сотни раз из-за кулис, но не могу припомнить, чтобы видел, как ее партнер (будь то Новиков, Волинин или Владимиров, каждый из которых был превосходным Альбертом) опустил ее на пол после поддержки – помню только опущенные руки и пустой взгляд, обращенный в пространство, где она исчезла. В экстатический момент, когда она танцевала с цветами, которые Альберт принес на ее могилу, она, казалось, парила в воздухе, а когда пробегала в pas de bourree по диагонали сцену, держа в руках белую лилию, пальцы ее ног, казалось, не касались земли. Ее приказ Альберту приникнуть к кресту на ее могиле и бессловесная мольба Мирте пощадить его красноречивее любых слов. В течение всего акта Павлова оставалась неосязаемой; ее интерпретация этой роли представляла собой квинтэссенцию романтического балета.