Харкурт Альджеранов - Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета

Музыка «Жизели» порой преследует меня. После смерти Павловой мне невыносимо слышать ее. Я не смотрел этот балет семнадцать лет до тех пор, пока моя жена не исполнила партию королевы виллис в постановке Интернационального балета в лондонском «Колизее» в 1948 году.

Но в 1924 году на Среднем Западе никому из нас и в голову не приходило, что Павлова когда-нибудь перестанет танцевать. Каким-то образом мы дотащились до Нью-Йорка и немного приободрились. Этот сезон принес мне особенно много волнений – я впервые танцевал «Русский танец» с Павловой в «Метрополитен-опера», и мое имя было помещено в программе там, где положено. Это имело большое значение, так как программа всегда печаталась в спешке, и никто не брал на себя труд проверить, упоминаются ли в программе такие молодые танцовщики, как я, или нет. Мне жаль тех историков балета, которые изучают программы, потому что по крайней мере в 20-х годах они отличались сомнительной точностью. Не помню, были ли во время этого сезона в прессе заметки, имевшие важное значение, от которых я мог бы зазнаться, но порой я ощущал симптомы этой болезни, когда русские члены труппы и зрители поздравляли меня. В этот период я получил больше поцелуев, рукопожатий и писем от поклонниц, чем когда-либо в жизни. Я часто писал домой и в письмах излагал свои подлинные ощущения: «Это кажется настолько невероятным, что я выходил на вызовы на сцене «Метрополитен-опера», где только шесть дней назад видел Шаляпина, а у нас три раза поднимали занавес и три или четыре заключительных вызова в конце. Я чувствую себя ужасно счастливым и гордым. Кажется, совершенно невозможным произносить слово «мы», имея в виду Павлову и себя».

Этот год проходил примерно так же, как и предыдущий: мы вернулись в Англию в мае, в сентябре дали новый сезон в «Ковент-Гарден», а к Рождеству отправились в Нью-Йорк. Единственной новинкой лондонского сезона стал «Дон Кихот», еще один из старых балетов на музыку Минкуса, который Павлова попросила Новикова возобновить. Я должен был готовить роль Санчо Пансы до тех пор, пока Марковский не сможет приехать из Варшавы. Я огорчился, когда он приехал, так как уже репетировал целый месяц и надеялся, что эту роль буду исполнять я. Когда он приехал, мне пришлось обучать его. Но это было не так уж несправедливо, как может показаться на первый взгляд. Ибо он действительно ждал эту роль и исполнил ее превосходно. Со временем я тоже исполнил ее в «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке. Некоторые из танцовщиков смеялись над тем, как я сидел на крестце у осла, но оценили мою мудрость на последнем представлении, когда осел опустил голову и бедный Марковский кувырком свалился на сцену. Порой было трудно нанять осла для Санчо Пансы, и конечно же мы не брали осла с собой в поездку; в одном американском городке он стоил нам двадцать пять долларов за представление. Росинант тоже доставлял нам немало хлопот. Всегда выбиралась белая лошадь, затем ее оформляли подобающим образом, чтобы она соответствовала плачевной внешности знаменитого коня Дон Кихота. В Лондоне «грим» оказался настолько эффектным, что какая-то престарелая любительница животных заявила свой протест в Королевское общество защиты животных. По стечению обстоятельств коня звали Элджи, и на одной из репетиций он неожиданно вышел, когда позвали меня. Большинство сценических лошадей вели себя спокойно при ярком свете, но синие огни выводили их из равновесия, так что можно себе представить, что происходило в сцене леса, предшествующей сну Дон Кихота о саде Дульцинеи. Затем выключали свет в зрительном зале и на сцене, и англичане всегда развлекались, когда Дандре со своим неописуемым акцентом взывал к бутафору: «Мак!»

На следующее Рождество мы оказались в Нью-Йорке. В первый день Рождества у нас было два представления, и наш «вечер» заключался в том, что мы заходили в артистическую уборную Павловой, чтобы получить свои рождественские подарки. Мне вручили золотые часы, и я с трепетом отнесся к подобному подарку. Я всегда клал их рядом с кроватью, когда ложился спать, чтобы иметь возможность, просыпаясь, видеть, который час, и никогда не клал под подушку, чтобы не забыть в спешке, торопясь на утренний поезд. Мы выступали две недели в «Аудиториуме» в Чикаго и уезжали на следующее утро, сундуки были собраны, и, поскольку мы отправлялись рано утром, я с вечера оплатил счет. Жил я в одной комнате с Марианом Уинтером. Когда на следующее утро я проснулся и потянулся к часам посмотреть, который час, то увидел только бумажник и воскликнул: «Где мои часы?» Мой возглас разбудил Уинтера, он выпрямился в постели и тоже закричал: «Gazie moi spodniej?» («Где мои брюки?») Он повесил их на спинку кровати и оставил бумажник в боковом кармане. Они исчезли вместе с деньгами и со всем прочим. У нас осталось только три цента на двоих – мой бумажник тоже был пуст. Нам ничего не вернули. Единственный забавный момент во всей этой ситуации – Уинтеру пришлось носить мои брюки до тех пор, пока мы не получили назад свои сундуки. Он был высоким мужчиной, и мои брюки оказались ему коротки по крайней мере дюйма на четыре.

Мы пробыли в Штатах с середины октября 1924 года до конца марта 1925 года и за исключением «Дон Кихота» показывали тот же репертуар, что и прежде. Новиков и Волинин оставались в труппе, но мне все же удалось продвинуться – я получил роль Удая Шанкара в «Кришне и Радхе». Я постарался перенять у него как можно больше и провел много времени, изучая искусство и скульптуру Индии в Лондоне. Я с наслаждением принял участие в этом балете. Как-то я наткнулся на старую вырезку из «Бостон ивнинг транскрипт», где, как обычно, расточались всем похвалы, но затем следовал загадочный отзыв об этом танце, как о «вещи, исполненной предположений и намеков, с причудливыми ритмами, из-за нарушенных репрессий приобретшей напряженный эмоциональный накал». Балетная критика полна сюрпризов.

Я стал размышлять, сколько же городов в Соединенных Штатах, ибо во время каждого турне мы попадали в новые города: Каламазу, Батл-Крик, Седалиа, Уолла-Уолла. Мы ехали все дальше и дальше, выступая в храмах, мечетях, музыкальных академиях, залах, аудиториях и время от времени в настоящих театрах. Я, как и все прочие, размышлял, что же заставляло Павлову продолжать гастрольные поездки; почему всемирно известная великая танцовщица изнуряла себя, странствуя со своей труппой взад и вперед по США и все время давая представления? Существует много предположительных ответов на эти вопросы, но два предположения, безусловно, верны: она считала своим долгом дарить свое искусство миру и обладала повышенным чувством ответственности перед своей труппой – все это играло большую роль в ее решении предпринимать эти изнурительные турне. Они означали месяцы неустанной работы, что вселяло в нас определенную долю уверенности в будущем. Но, мне кажется, прежде всего ее влекла движущая сила – мысль о том, что она должна танцевать.