Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Стихи, как и прозу, Шульгин писал всю жизнь. О сочиненных в тюрьме сказал, что они «безнадежно плохи»: «В этом смысле я тоже неудачник» – читай, не только в политике, но и в поэзии. Свои тюремные воспоминания он называет «Записками сумасшедшего», а себя – то Поприщиным, то графоманом. В отличие от его эмигрантских мемуаров, афористичных и лаконичных, они действительно несколько многословны. Поприщин оставался его литературным спутником и после освобождения.

«Двадцатый год» (1921), «Дни» (1925) и «Три столицы» (1927) имели большой успех. Среди прочих их оценили Иван Бунин, Марк Алданов и Роман Гуль. Зинаида Гиппиус отмечала в Шульгине литературный талант [63]. Я помню, как много лет назад Андрей Битов говорил, что в этих книгах есть лучшие страницы эмигрантской прозы. В свое время такой тонкий критик, как Дмитрий Святополк-Мирский, автор прекрасной истории русской литературы на английском языке [64], дал хвалебный отзыв на «Двадцатый год», сопоставив его со сборником Ильи Эренбурга «Лик войны».

У Шульгина острое и живое видение и, что поразительно… – он вполне беспристрастен. ‹…› «Двадцатый год» читается как детективный роман, но его возвышает незаурядный – специфически русский – юмор, благодаря которому страдание, опасность и смерть теряют в значении и который весьма сродни смирению; он передан восхитительно бойкой разговорной речью. Это, определенно, одна из самых свежих и искренних книг, что когда-либо были написаны [65].

В статье «Русская литература» (1926) для Британской энциклопедии Мирский выделил из мемуарной литературы о революции и Гражданской войне «Сентиментальное путешествие» Шкловского – и «Двадцатый год» [66]. Воспоминания Шульгина стояли для него в одном ряду с книгами лучших писателей того времени. Теперь это кажется преувеличением, хотя Шульгин и вправду был талантлив.

«Дни» и «Двадцатый год» – о последних годах дореволюционной России и Белом движении (Шульгин был одним из его организаторов и идеологов) – важные исторические документы. Несмотря на его враждебность к Советскому Союзу, в 1920-е годы их там опубликовали без купюр. «Двадцатый год», как и очерк «Нечто фантастическое» (фантазия о переустройстве России после падения большевиков), был в библиотеке Ленина. В «Трех столицах» В. В. описывает свое возбуждение в Киеве при виде рекламы «Дней» в витрине магазина, которые он покупает за рубль двадцать копеек: «Этот автор, который, крадучись, покупает свое собственное произведение, – чем не тема для карикатуры?» [67]

В те же 1920-е годы Шульгин увлекся Муссолини, начинавшим как левый социалист, и его разновидностью фашизма (задним числом он назвал протофашистом Столыпина). В «Двадцатом годе» В. В., превознося Белую идею, критиковал белых: «…нас одолели Серые и Грязные… Первые – прятались и бездельничали, вторые – крали, грабили и убивали не во имя тяжкого долга, а собственно садистского, извращенного грязно-кровавого удовольствия» [68]. Он начал искать синтетические формы для спасения России от коммунистов:

Теперь ясно стало, кто сидит в Москве, безразлично… будет ли это Ульянов или Романов (простите это гнусное сопоставление), принужден… делать дело Иоанна Калиты – собирать воедино земли. Он будет истинно красным по волевой силе и истинно белым по задачам, им преследуемым. Он будет большевик по энергии и националист по убеждениям. У него нижняя челюсть одинокого вепря… И «человеческие глаза». И лоб мыслителя… Комбинация трудная – я знаю… и все, что сейчас происходит, весь этот ужас, который навис над Россией, – это только страшные, ужасно мучительные… роды самодержца [69].

Будущий властитель получился у Шульгина неким «гуманным фашистом» – комбинация действительно трудная! Он утверждал, что белые идеи уже перебежали границу и вселились в красных. Ни сменовеховцем, ни национал-большевиком он не был, хотя его устремление к этому «бело-красному» синтезу напоминает и о тех и о других [70]. В этом смысле он походил на Николая Устрялова, во время Гражданской войны поддержавшего Белое движение, а в эмиграции ставшего идеологом национал-большевизма, решив, что только большевики способны создать единую и неделимую Россию (Сталин такую и создал). Однако, в отличие от Шульгина, который, конечно, Сталиным никогда не увлекался, Устрялов добровольно вернулся в Советский Союз в 1930 году.

В «Трех столицах» Шульгин предложил синтез коммунизма с фашизмом: «Коммунисты да передадут власть фашистам, не разбудив зверя ‹…› чтобы он <���не> разнес последние остатки культуры, которые с таким трудом восстановили неокоммунисты при помощи нэпа» [71]. О нэпе: «Я ожидал увидеть вымирающий русский народ, а вижу несомненное его воскресение» [72]; «Я думал, что я еду в умершую страну, а я вижу пробуждение мощного народа» [73]. О патриотизме: «…можно всеми силами души быть против советской власти и вместе с тем участвовать в жизни страны: радоваться всяческим достижениям и печалиться всяким неуспехам, твердо понимая, что все это актив и пассив русского народа как такового» [74]. Он приветствует установленную большевиками в народе дисциплину, а в Ленине видит сильного властителя:

Ленин голосом Чингисхана, стегающего нагайкой племена и расы, крикнул шестой части суши апокалипсическое слово «НЭП» и в развитие сего прибавил издевательское, гениальное: «Учитесь торговать», – он «сжег все то, чему он поклонялся, и поклонился тому, что сжигал»… Так поступают или великие преступники, или герои. Пусть Ленин герой! Так повернуть руль корабля мог только человек, который властвует над стихией [75].

«Три столицы» кончаются словами: «Когда я шел туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть» [76].

В этих выдержках из «Трех столиц» предстает лишь одна сторона мировоззрения Шульгина. Устрялов его поддержал, либеральные же политики видели в этой книге или желание установить в России фашизм с примесью ленинизма, или утопические мечтания. Как мы знаем, В. В. всегда был мечтателем и оптимистом – легко увлекался и доверял людям. Легковерие (он был убежден, что его поездка в Советский Союз была организована монархическим подпольем) обошлось ему недешево: он потерял доверие в эмигрантских кругах.

В «Трех столицах», разумеется, преобладает критика большевиков, но моя цель – показать разноголосицу В. В. и его готовность увлекаться, особенно если речь шла о его неизменной надежде увидеть Россию сильным, преуспевающим государством. Он пишет: «Ортодоксальный эмигрант даже просто не верит, что в России есть жизнь и что эта жизнь может представлять свои интересы, огорчения, радости, поражения и победы. Издали кажется, что все это вымазано одним тоном, нестерпимо гадким. А это не так. Советская власть – советской властью. А жизнь – жизнью» [77]. (Думаю, что, сочиняя много лет спустя «Письма к русским эмигрантам», он руководствовался тем же чувством.) Существенно и то, что, в отличие от многих правых эмигрантов, В. В. больше любил свою страну, чем монархические принципы. В связи с «путевыми впечатлениями» Шульгина Иван Толстой пишет: «Удивительный человек Василий Витальевич! Ему интересно при всех режимах» [78].